Темная сторона дороги (сборник) - Олег Кожин

Как всегда в трудных ситуациях, рука Максима сама собой скользнула в карман, нашаривая сигареты. Перекурить бы.

Но сперва он вынул мобильник и отправил смс-ку на первый номер в списке контактов: «Приеду послезавтра. Предупреди отца».

Лучше так. Если сейчас позвонить, придется оправдываться. Никто не мог предугадать, что поезд, регулярно ходивший в этих краях каждый день, внезапно отменят. Но у Лики по этому поводу другое мнение. Она хотела видеть в своем мужчине всемогущее божество, прозорливое и всесильное. Лишить ее этой иллюзии? Этим Максим вполне успешно занимался целых три года их брака и почти добился своего. Вот только Лику при этом чуть не потерял. Нет никакой уверенности, что новые попытки начать все сначала что-то дадут. Но об альтернативе – о том, чтобы расстаться, – ему и думать не хотелось. Приходилось юлить.

Максим нахмурился, подхватив рюкзак, поправил на плече ремень от тяжелого жесткого чехла с ружьем и направился к выходу. Двери вокзала со стороны перрона оккупировал какой-то толстяк: пыхтя и краснея, он перетягивал через высокие порожки сумку-тележку на колесах с привязанными поверх клетчатыми баулами. Максим повернул к распахнутым дверям напротив.

Там его ждал центр города: пустынная крохотная площадь с разбитым асфальтом, окруженная одноэтажными деревянными домами, два-три ларька, хлебный и хозяйственный магазины, облезлые кусты сирени на обочинах.

Белов поставил рюкзак на скамейку возле стеклянной стены вокзала и поглядел на небо.

Оно провисло под тяжестью скопившихся наверху грязных серых туч. Ветер метался между ними, смахивая влажные капли. Гроза будет. Наверное, последняя осенняя гроза в этом году, подумал Максим и закурил наконец.

Наполнил ноздри и горло теплым дымом, закашлялся и почувствовал, как горечь во рту привычно отбивает горькие мысли.

– А может, и хорошо, что не успел, – сказал кто-то сзади. – Может, так оно правильней?

Белов обернулся. В первое мгновение ему показалось, что рядом никого нет. Но, опустив взгляд, он обнаружил говорившего.

Здоровенный лысый мужик, одетый в какую-то рванину, сидел на корточках, привалившись к стеклянной стене вокзала, задрав голову в небо. Голая макушка приходилась вровень с Максимовым рюкзаком, стоявшим на скамейке, – поэтому Белов и не заметил дядьку сразу.

Рядом с лысым, вывалив розовый язык и тяжело дыша, лежал крупный черный пес – старый и грязный, со свалявшейся шерстью.

Некрасивое коричневое лицо мужика напоминало обгорелую картошку, выцветшие серые глаза со странными, стянутыми в точку неподвижными зрачками будто заволокло туманом.

Ощерив желтые прокуренные зубы в ухмылке, мужик почесал подбородок с трехдневной седой щетиной и сказал:

– А то ведь знаешь, как оно бывает? Как говорится, не спеши, а то успеешь.

С кем он разговаривает, подумал Максим и огляделся. Неподалеку, на остановке, обозначенной маленькой желтой табличкой, стоял закрытый автобус – небольшой «ЛИАЗ». Рядом с ним крутились какие-то тетки с сумками, ярко-рыжая женщина с мальчишкой-дошкольником и старый дед интеллигентного вида, в плаще и шляпе. Ежась под порывами промозглого сырого ветра, все они ждали водителя, который заполнял какие-то бумаги у окошка автобусной кассы и шутил с кассиршей.

Но эти люди были далеко.

Лысого бомжа слушал только его черный пес. И Максим. Стоя поблизости, он поневоле слышал каждое слово странного человека. А тот говорил, нимало не смущаясь, будто за дружеской рюмкой в кругу приятелей и знакомых.

– Когда я еще маленький был, большинство жителей у нас ездили на производство на другую сторону реки, – рассказывал мужик. – Мост через реку имелся, но добираться до него больно долго приходилось – кружным путем, за пятнадцать верст, через город. Так что ездили все на пароме. Небольшой, деревянный. Водил его один парень, у нас его все Хароном звали. В шутку, конечно. Был он из пришлых, никто не знал его близко и дружбы особой не водил. Но в те-то годы – лет пятнадцать после войны, когда все тут заново отстраивали – много у нас чужаков живало.

Харон этот был нелюдимый, мрачноватый тип. Говорил мало, улыбался и того реже.

И вот, как сейчас помню, на Первомай случилось. Поехали мы с матерью на ту сторону реки в выходной день, тетку ее навестить. А возвращаться уже вечером надо было, на пароме, конечно.

Только мы чуть позже пришли, чем рассчитывали: народу на борт уже много набилось. Мать зашла на платформу, а меня паромщик задержал. Глянул в глаза и вдруг говорит: «Этого не возьму».

Мать, конечно, скандал подняла. И стыдила, и ругала, и корила – и пыталась дознаться, чем это я, трехлетний пацан, так уж помешаю кому? Какой с меня вес?

Но Харон только зыркнул на мать и деньги ей вернул – те, которые она ему за билет сунула. Ничего она не добилась. Паром отошел, а мы с матерью на берегу стоим… Как сейчас вижу эту картинку: холодает, река свинцовая. Люди в сумерках на воде. От другого берега туман, и мелкая волна плещет. Тихо.

Ох и злилась мать на этого Харона! Все три часа лишних, которые пришлось нам на дорогу потратить – попутными до города, оттуда автобусом через мост, – все костерила его, песочила во все корки. И то можно понять: поселок-то – вон, двадцать минут на пароме, а этот мерзавец заставил ее с малым дитем на руках круголя добираться не пойми как!

Да. А на следующий день мы узнали, что на середине реки паром баржа разбила – рули неисправные или что, я уж не помню, но наехала она на этот паром, подмяла под себя, и целые сутки после аварии наши мужики с поселка трупы из реки вылавливали. Часть мертвецов к берегу прибило, часть неделю спустя нашли, уже раздутых, рыбами объеденных, далеко от переправы. А вот сам Харон пропал. Его ни живым, ни мертвым никто у нас уже не видел. А я часто про него после вспоминал – нелюдим этот жизнь мне сберег.

А зачем? Почему? Там ведь сколько людей было. И дети, кроме меня, тоже. Получается, знал он что-то, этот Харон, про меня такое, чего я сам до сих пор не знаю. Для какого-то дела от смерти уберег. Что ж это за дело такое? Загадка! Мне уж и помирать скоро, а я так и не понял, для чего он меня пожалел и спас, а других… Дай закурить! – потребовал мужик без всякой паузы, обратив в сторону Максима глаза, затянутые белесой дымкой. Серые, свинцовые глаза.

«Слепой», – понял, наконец, Белов. Сигареты, должно быть, по запаху учуял.

От пустоты незрячего взгляда у Максима закружилась голова. Как во сне, когда приснится падение. Черный пес, лежавший все это время смирно, поднялся вдруг и, виляя хвостом, подошел, будто тоже сигарету выпрашивал.

Краснея от неловкости, Белов вытащил из кармана смятую полупустую картонную пачку – три сигареты там болтались, причем пара из них раскрошились, табак повысыпался. Максим вынул последнюю, оставшуюся целой, и угостил слепого. Наклонившись, помог ему прикурить.