Сделка - Элиа Казан

Меня давно тревожила мысль: обыкновенная одежда мужчины, то, что называют «костюм делового человека», является платьем, задуманным и сшитым для обмана окружающих. Как фасад современного банка. Облик этой неоклассической архитектуры призван выражать только одно — доверие к честности и долговременности учреждения, обосновавшегося внутри. Такова цель и костюма для делового человека — бьющая в глаза реклама мужчины. А реклама во многих случаях обманчива. Костюм как бы говорит: «В делах ты можешь верить этому человеку!» Одежда современного мужчины скроена не для удобства, защиты от холода или по сезону. Она сделана для убеждения окружающих в искренности намерений, в духе «я сделаю все как надо, будь спокоен!».

Самое смешное, думал я, шагая к станции, даже когда я вступил в коммунистическую партию во времена Народного фронта, я продолжал носить этот честный покрой от «Брукс Бразерс». И это не случайно, в те дни для комми важно было заявлять о себе не выделяясь из толпы, быть как все, может, немного впереди, и ни в чем не выдавать себя за персону, нацеленную на отказ от устоев, принятых в сфере ношения одежды. Костюм делового человека был ширмой. Именно поэтому 23 июня 1941 года, на следующий день после наступления Гитлера на Сталинландию, «товарищи» бросились в магазины и купили себе костюмы, выдержанные в строгом, деловом стиле. Это был великий день также и для портных.

Еще один полицейский прошел мимо. Казалось, будто все копы как один вышли на дежурство. Даже в поезде один начал ходить взад-вперед по вагону. И оттопыренный его пояс со спрятанным пистолетом мозолил глаза! Шпик! Почему он едет в пригородном поезде? Почему он подозрительно глянул на меня? Или мне показалось? Неужто я все-таки налакался у Глории? Пакет был со мной, и он, видно, не давал покоя копу. Положить, что ли, его на пол, чтобы с глаз долой? А я уж и позабыл про него! Да, если предположить, что меня спросят, как я объясню?..

Мои костюмы скроены по одной модели. Пример для подражания — Брукс Аткинсон, знаменитый критик, печатающий в «Нью-Йорк Таймс» статьи о пьесах сезона. Когда-то я изучил его фотографии (заказал исследовательскому отделу в «Вильямсе и Мак-Элрое»). Он носил такие же, как на мне, костюмы: серого ли они были цвета или нет, не знаю, живьем его не видел. Но, судя по снимкам, серые. Еще одна деталь костюма: рубашка с приспущенными пуговицами. Так носят в Гарварде, Амхестере и даже в Иеле. Он предпочитал маленькие плоские галстуки с толстым узлом из простой материи темных тонов. Эффект от костюма — фантастическая честность и скромность обладателя в превосходной степени. Как этот костюм внушал доверие, восхищался я, как располагал к себе! И все же, читая его ревью, я понимал, что он такой же, как все. Его зубы были так же остры, и он так же любил соленый вкус крови, как и бесчисленное множество его собратьев — зверей в человечьем обличье. Даже обыкновенное тщеславие и злоба к успехам других было одной из его черт. Он наслаждался властью над умами и иногда позволял себе заявлять, пресыщаясь, что лучше бы у него не было такого господства. Другими словами, он был потомок хищников-обезьян, как и все мы.

Он был моего роста и комплекции, и я перенял его имидж. Разумеется, я по-гречески смугл, и поначалу в этом мне виделась проблема. Но, как оказалось, когда напялишь на себя все составные — очки, галстук, жилет и прочее, — оливковый цвет кожи перестает играть значительную роль. Все спрятано под одеждой. Кстати, об очках. Хорошо помню, как за одну неделю я сменил все оправы, и очки стали как две капли воды похожи на очки мистера Аткинсона — сплошь тонкие, стальные. Ха-ха, зачем придумывать новое, если есть превосходный образец! Очкарики агентства все как один щеголяли в черепаховых бумерангах, сдавливающих виски, а я ушел в сторону, как мистер Аткинсон, заправляя стальные дужки за уши! Пришлось поменять и стрижку — сдвинуть зачес круто назад. Франтоватости поубавилось, зато появилась нотка доверия.

Наверное, я не хотел, чтобы люди видели турбулентные вихри, крутящиеся во мне. Пусть лучше думают обо мне, как о нем, — цивилизованный, достойный, без ярко выраженной индивидуальности. Ни тем, ни другим и ни третьим, как я вскоре выяснил, я не являлся. Другими словами, моя ширма была сделана сознательно.

Я испытывал огромную признательность к мистеру Аткинсону в те минуты, когда проходил через приемные отелей Лос-Анджелеса на свидания с Гвен Хант. Клерки за стойками почтительно склоняли головы. И дверь в номер запиралась, и часа два царил хаос. Затем рубашка с приспущенными пуговицами торжественно облекала тело, короткий галстук затягивался вокруг шеи, поверх надевался пиджак, приводились в порядок мозги. Дверь отпиралась. Из номера я выходил преображенным скромнягой, смахивающим на мышку. Прошествовав по холлу, я снова ловил почтительные поклоны вышколенных клерков.

Чертов шпик вернулся из курительного вагона с портфелем. Но портфель меня не смутил. Все они выглядят служащими. Так решило ФБР. Но я-то все вижу! Еле удержал себя, чтобы не хлопнуть по его пистолету. Я улыбнулся ему, холодно и еле заметно поклонился, будто говоря: «А я знаю, кто ты!» Он в ответ тоже улыбнулся, будто говоря: «Я тоже знаю, кто ты!»

Поезд начал тормозить у 125-й улицы. До моей остановки было еще далеко. Мне захотелось выйти и пройтись по кварталам, где жили мои родители, когда приехали в Америку, и где родился я. Гвен придется подождать, если она вообще ждет. Мне показалось это не важным.

Сейчас эти кварталы стали частью Гарлема, а сорок лет назад район заселяли шустрые белые иммигранты. Мне всегда хотелось вернуться сюда, походить по улицам, на которых я играл в детстве, и посмотреть на изменения. Но год за годом, бывая наездами по делам, я не мог выкроить для этого времени. Его хватало на что угодно, но только не на это.

Я встал и прошел в конец вагона.

— Эй! Пакет забыл!

Кондуктор протягивал мне пакет.

— О, спасибо! — пришлось сказать мне, нервно посмеиваясь.

Доза алкоголя, любезно предоставленная Глорией, начала терять силу, а я не хотел выходить из пьяного состояния и свернул в первый попавшийся бар — «Блэк энд Тен». Там принял порцию пива за 15 центов, порцию водки, «горячую собаку» — булку с сосиской, обе с фут длиной, затем снова водку и второе пиво. Объем выпитого вернул меня в прежнее состояние.

В другом конце зала народ заволновался. Оказалось, некто зашедший с улицы не моргнув глазом продал одному из официантов пылесос за 15 долларов. Последующая инспекция пылесоса показала, что машина обладает торговой маркой уважаемой фирмы, но не обладает мотором. Некто уже исчез.

Я окинул взглядом помещение. Какого дьявола мне здесь надо, здесь, где незнакомец дурит незнакомца, а маски и костюмы выглядывают друг из-под друга?

После войны, в 45-м, привычный мне мир казался чужим. Я вспоминал тогдашние свои мысли: «И это мой народ? И это моя Родина?» И почему так мало осталось во мне чувства верности стране, чувства патриотизма? Во мне, дважды награжденном солдате? Я дрался за эту страну, видел, как люди умирают за нее. Но, глядя на них, я спрашивал себя, почему они умирали за это? Я не говорю об идее. Я говорю о стране, о том, что тебя окружает по жизни.

— Но, — громко заявил я, — все не обязательно должно быть именно так!

Сосед по стойке, не поворачивая головы, прокомментировал:

— Не обязательно!

— Я имею в виду абсолютно все! — Я тоже не повернулся к нему.

Бар занял место церкви. Это единственное место в Америке, где мужчины очищают свои души.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал сосед.

Я не повернулся к нему, впрочем, как и он ко мне.

Я заказал еще горячительного. Помню, в тот момент подумал: «Наше общество не в своем уме!» Я относил мысль ко всему — традициям, одежде, работе, часам, посвященным работе, манере людей разговаривать друг с другом не глядя в глаза, к домам, в которых они жили, к улицам, по которым они ходили, к воздуху, к шуму, к мерзости и хлебу — ко всему жизненно важному. Но самое страшное, что обеспокоило меня, было другое — наша страна, несмотря на все разговоры о счастье, преломляясь через какие-то невидимые зеркала, на самом деле была, в сущности, нацелена против счастья. О, да, знаю, наши рты всегда чем-нибудь набиты — виски, сигара, кусок шоколадки. И мы все время в пути. И везде с нами музыка, даже в лифте. «Но! — сказал я себе. — Куда нам пойти в этом городе, чтобы действительно отдохнуть?»

— Какую бабу надо? Толстую, худую? — спросил меня сосед.

Я скосил глаза. Без сомнений, шпик. Предлагает услуги сводника. Осторожно — ловушка! Я принял «двойной» и вышел из бара, вцепившись в пакет.

Господи, неужели я их всех вижу насквозь? Но раньше-то со мной такого не было! Всему свое время. Мне не нужно было этого.

— Разумеется, не нужно. Ты — часть системы. Зачем тебе видеть всех насквозь? Тебе этого не нужно, — произнес я вслух.