Искушение - Юрий Бондарев

— Ах ты, Митька, Митька, да за что же я могу на тебя сердиться! — проговорил Дроздов, взъерошив желтые волосы сына на его теплой макушке. — У нас все вместе!

Митя стоял перед ним в аккуратной шерстяной курточке с белыми оленями, в джинсовых брючках, купленных Нонной Кирилловной по своему вкусу, смотрел ясно-зелеными обмытыми глазами, в них таяло страдание и солнечными зайчиками оживал блеск.

— Папа! — крикнул Митя восторженно и с ликующим доверием сообщника бросился отцу на шею. — Я знал, что ты меня не отпустишь. Она меня не любит, папа! Я знал, что ты меня любишь!..

— Только не предавать друг друга. Хорошо, сын?

— Папа, кто это?

В эти минуты он был весь с Митей, не ожидая его бегства, этой недетской самозащиты, решительности своего физически слабенького сына, его страстной тяги в родное убежище, придавленной страхом и боязнью, что отец не примет его, не пойдет на ссору с «бабушкой Нонной», как постоянно бывало раньше. Да, он все время тосковал вот по этим легоньким пшеничным волосам, по его голосу, смеху, звеневшему рассыпчатыми искорками, когда по телефону сын рассказывал веселые школьные истории, но сейчас, весь будучи с ним, он чувствовал невидимое присутствие Валерии, что (чудовищно подумать!) было вроде бы лишним, ненужным в этой встрече его с Митей. А она не вошла в комнату, она осталась в передней: что-то властно удержало ее там, подобно последнему наказанию за эти дни, а может быть, она не хотела мешать им обоим — к ним неисповедимо имела и она отношение.

Когда он услышал возглас: «Папа, кто это?» — то поднялся с корточек, поторопился обернуться к двери. На пороге стояла Валерия, только что вышедшая из передней, и Митя глядел на нее увеличенными глазами.

— Папа, кто это?

— Это Валерия Павловна. Я был с ней в Сибири, — сказал Дроздов, придавая ответу обыденную простоту. — Познакомься и протяни руку, паря. Валерия Павловна мой друг, значит — и твой.

— Папа, я не хочу!

— Что не хочешь? Знакомиться?

— Папа, я не хочу! — стремительно заговорил Митя, потупясь от волнения. — Я хочу с тобой. Не надо, не надо! Это ты мой друг, самый лучший! Ну, пожалуйста! Пожалуйста! Не надо!

Он вскинул растерянно-умоляющее лицо, и Дроздов в замешательстве попробовал шуткой умерить его непримиримость.

— Пожалуй, дружище, ты у меня ярый женоненавистник. Но ты знаешь, паря, не все женщины одинаковы. Есть и ничего…

— Ничего была моя мама, — отрезал Митя и по-взрослому насупился. — Ты ее тоже любил.

Валерия тихонько приблизилась к нему, с осторожной приветливостью притронулась к его светлым волосам.

— Стало быть, я тебе совсем не понравилась? Ни капельки?

— Нет.

— И мы не можем быть друзьями?

— Мы с папой…

Он неприступно отклонился из-под ее руки и, колючий, повернулся спиной — это, наверное, была его единственная защита от ее близкого взгляда.

— Ты хотел сказать, что вы с папой друзья? Что ж… Это выше всего — мужская дружба, — проговорила Валерия с серьезным соучастием. — Тогда до свидания, милый мальчик. Может быть, мы с тобой еще увидимся, а может быть, и нет.

А Митя, даже не поворачивая головы к ней, покусывал губы, весь натянутый, как струнка. И она коснулась пальцем его локтя, сказала примирительно и виновато:

— Хорошо, я на тебя не сержусь. И ты на меня тоже не сердись.

Она вышла в переднюю, и здесь Дроздов, наблюдавший ее и Митю, со сбитыми ударами сердца снова встретил ее прямой взгляд, загадочно упирающийся ему в зрачки. «Я пошла…» В ее серых глазах, показалось в ту минуту, темнел синеватый спокойный вечер, а голос был ласков, ровен, — и жесткая спазма вдруг перехватила ему дыхание. Нет, у нее не было назойливой рабской влюбленности, не было желания быть неразделенной и неотлучной — но что же так трогало его, так влекло и, не ослабевая, разжигало любопытство ко всему, что было связано с ней? Ее ласковый холодок? «Еще минуту, господин палач…» Ее греховность и непорочность? Иногда он думал о Валерии прежде: «Почему ее вспухшие губы по утрам и синие круги под глазами кажутся мне знаком греховности?» — и не находил ответа, как не находил ответа и сейчас.

— Я рад, что ты познакомилась с Митей, — сказал Дроздов и поцеловал ее не в губы, а в подставленную щеку. — Митька еще подружится с тобой.

— Да, да, — сказала она и на миг припала лбом к его плечу. — Не провожай, ради Бога. Оставайся с Митей. Я сама.

— Подожди. Я вызову по телефону такси. Дождь ведь.

— Метро рядом. Я дойду. Не беспокойся. Не провожай.

Она взяла рюкзак, отходя к двери спиной.

— Прости, я вам помешала. Я очень виновата, — повторяла она ласковым и ровным голосом, готовая то ли зарыдать, то ли засмеяться.

За оплывающим окном шумели внизу тополя, а в кухне все было уютно, светло, по-домашнему согласно после того, как они поочередно с наслаждением вымылись в ванной, натираясь пышно намыленной пахучим шампунем мочалкой, с наслаждением постояли под душем, отчего Митя повизгивал, подставляя затылок колкому, щекочущему водопаду. Потом отец в купальном халате, с мокрыми причесанными волосами, а сын в теплой куртке, тоже причесанный, сидели за столом, пили свежезаваренный чай — двое понимающих друг друга мужчин, навечно объединенных дружбой, ведущих безотлагательный разговор о том, как оба жили в продолжительной разлуке.

— И как ты тут ночевал один? Не страшно было в пустой квартире? Не скучно? — спрашивал Дроздов, зная Митину боязнь темноты. — Как ты тут себя чувствовал?

— Знаешь, папа, — говорил Митя, беспредельно довольный этим мужским общением, ничем не рушимой теперь дружбой с отцом, и аппетитно похрустывал печеньем, отхлебывал чай. — У меня было оружие, я клал его на полу возле тахты. Я не боялся.

— Оружие? Что за оружие?

— А твоя двухстволка! Тульская! — пояснил сын со знанием дела. — Та, что у тебя в кабинете на стене висит между полками. Вот это ружье! От него так здорово пахнет… Как чесноком!..

— Ружье-то ружье, но оно не заряжено. Ты знаешь, что я давно не охочусь и не покупаю патроны.

— Да нет, папа, нет! Оно заряжено! — воскликнул Митя и сразу спохватился, усердно макая печенье в чай, затем без долгих колебаний признался: — Я в твоем письменном столе три патрона нашел. Я зарядил, папа. На коробке было красным карандашом написано: волчья дробь. Это ты писал?

— Волчья дробь? Ах, вот что. Ружье и сейчас заряжено?

— Заряжено! Показать? Принести?

— Не надо. Я посмотрю потом. Попьем чай, и посмотрю. Нам никто не угрожает, и оружие нам не нужно. Мне кто-нибудь звонил?

— Один раз!

Митя, возбужденный, веселоглазый оттого, что наконец-то свободно и равноправно сидел за столом не с бабушкой Нонной, а вдвоем с отцом, разговаривая об интересных вещах, тем более что вокруг была еще мамина кухня и был любимый клюквенный джем, лежало в раскрытых пачках печенье на сиреневом пластиковом столе; а батареи, нагреваемые к холодам, дышали теплом; изредка начинал бормотать, сотрясаться холодильник, ворчливо, доказательно вплетаясь в разговор, и это тоже радовало и смешило Митю.

— А вчера ночью телефон звонил, — торопился он рассказывать. — Ужасно не хотел вставать. Я думал: бабушка Нонна. А телефон звонит и звонит. Прямо как кастрюлей по голове. Я взял трубку, а там дядька какой-то шипит и ругается: «Щенок, сопля, ты кто такой? Окурок, повесь трубку». Я сказал, что он сам щенок, сопля и окурок, и повесил трубку. Извини, папа, но я разозлился на этого пьяного. Телефон опять… А я не подошел. Накрыл голову подушкой…

— Понятно. Правильно сделал. Еще чаю? — сказал Дроздов, подливая чай сыну и думая о своем, что не имел права сказать ему. — Значит, ты нашел у меня в столе три патрона с волчьей дробью. Зарядил ружье, и тебе не было страшно. Ох, Митька, Митька, знаешь ли ты, что и ум, и оружие, и физическая сила иногда не помогают? Ничтожество бывает сильнее. Организованное ничтожество. Впрочем, мы с тобой давай будем верить, пока можно, что д'Артаньян всегда победит. У него честная шпага, а его друзья мушкетеры никогда не предадут. Будем верить? — Дроздов поощрительно кивнул, посмотрел на зазвеневшее под ударами дождя окно, где кипели, сталкивались, извивались по замутненному стеклу струи, и, раздумывая, нахмурился. — А вот скажи, Митя, — заговорил он, зная, что касается запретного, что не выходило у него из головы, но о чем не надо говорить с сыном. — Вот скажи, Митя, если бы на тебя действительно напали бандиты… Нет, давай вообразим другое, — поправился Дроздов, стараясь уже казаться выдумщиком интересных сюжетов. — Вообразим себе, что мы с тобой пошли на охоту. Наступил вечер, глушь. Заночевали в тайге у костра. И вдруг представь — из темноты на нас напали вооруженные бандиты и представь — тяжело ранили меня, а ты в это время ходил за сушняком, но видел все, что произошло. Что бы тогда стал делать ты? Стал бы стрелять из ружья в бандитов?