Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

русских эмигрантов в Париже не проявлялось до такой степени очарование истинного русского православия»6. В матери Марии ее поразило «глубокое сострадание к бедным, больным, узникам и нищим духом»; благотворительность занимала все ее время7.

Мать Мария всегда улыбалась, руки ее обязательно шили, вязали, «занятые непрекращающейся, неустанной работой». На своей кухне она варила суп из продуктов, за которыми отправлялась рано утром на рынок Лез-Аль, где продавцы жертвовали ей кто что мог. Толкая перед собой двухколесную тележку, она нагружала ее перезрелыми фруктами, подпорченными овощами и увядшей зеленью; бывало, ей давали немного сыра или мясные кости8. В общежитии мать Мария подметала лестницы, покрывала росписями сырые стены часовни (в часовню она переделала старую кирпичную конюшню позади дома), изготавливала витражи, вышивала ризы, а по вечерам «сидела в полутемной тесной гостиной, слушая богословские лекции и горячие дебаты после них»9. В дополнение к благотворительной работе мать Мария регулярно устраивала литературно-философские салоны, на которые собирались политические деятели, представители церкви, ведущие эмигрантские философы и ученые – в частности Николай Бердяев и Сергей Булгаков, – чтобы вести дискуссии и обмениваться идеями; Бердяева мать Мария считала своим духовным отцом.

Некоторые монахини и священники, работавшие в общежитии, быстро уходили, считая тамошнюю атмосферу недостаточно «монашеской», лишенной благочестия; православное дело матери Марии, как она сама его называла, казалось им недостойным. Покидая общежитие, она отправлялась на улицы, в бары и кафе Парижа, разыскивая нуждающихся и предлагая им помощь. «Как может монахиня заходить в бар и спрашивать у клиентов, есть ли у них, где переночевать?» – спрашивал себя кто-то из персонала. Сама мать Мария отвечала критикам, что «охота за продуктами на рынке в Лез-Аль – это и есть ее утренняя молитва». Она не собиралась прекращать свои регулярные вылазки в город в поисках «пьяных, отчаявшихся, бесполезных» бродяг, которые грелись в ночных кафе или дремали, уронив голову на столик. «Я испытываю к ним материнские чувства, – говорила она, – мне хотелось бы запеленать их и покачать»10. На улице Лурмель вокруг нее собралась команда добровольцев, столь же преданных общему делу; мать Мария открыла и другие общежития – одно для семей, другое для одиноких мужчин, – а также школу и санаторий для больных туберкулезом в деревенском доме в Сен-э-Уаз11. В 1937 году в ее общежитии было три дюжины постояльцев, а в столовой подавали более сотни обедов за день; тех, кто не получал пособия, кормили бесплатно12. Мать Мария выбивалась из сил, помогая обездоленным эмигрантам, и не отказывала никому – часто по ночам она выслушивала таких страдальцев, стараясь их поддержать, а иногда отдавала собственную постель тому, кто в ней нуждался13. В «Последних новостях» она печатала объявления о том, что готова посетить эмигрантов-бедняков на дому, сделать уборку, продезинфицировать стены, матрасы и полы, вытравить клопов, тараканов и других паразитов14.

* * *

Хотя вынужденная эмиграция тянулась уже много лет, в русской колонии в Париже еще оставались те, кто продолжал цепляться за призрачную надежду на смену режима и возвращение в Россию. Эмоциональный настрой «пассажиров, сидящих на чемоданах в ожидании отправления поезда» превратился у них в психологический синдром15. Преодолеть тоску по родине невозможно, однако эмигранты старались расцвечивать тягостную жизнь за границей религиозными праздниками, ежегодным отмечанием дня рождения Пушкина, ставшего для них духовным символом, и другими культурными мероприятиями. Эти события непременно освещались в популярном иллюстрированном еженедельнике «Иллюстрированная Россия», сосредоточенном в основном на прозаических аспектах эмигрантской жизни во времена нарастающей неопределенности. Там публиковалась любопытная информация о парижской колонии, стихи и проза писателей-эмигрантов и новости из Советского Союза. «Читатели с нескрываемым нетерпением набрасывались на страницы с фотографиями городских улиц, сельских пейзажей, провинциальных городков с такими знакомыми оштукатуренными домиками, деревянными заборами, мощеными улочками и рынками», – замечал один комментатор. «Эх, если б узкоколейка / Шла из Парижа в Елец!» – вздыхал Дон Аминадо в одном из своих популярных стихотворений16. У русских в Париже имелся серьезный повод ждать новостей с родины: в период сталинских репрессий советские граждане боялись поддерживать связь с родственниками за границей, и информации об истинном положении вещей поступало очень мало.

«Иллюстрированная Россия» в то время выполняла и другую важнейшую функцию: там были особые разделы для женщин и детей, а также страницы с объявлениями о русском бизнесе в Париже – от ателье до школ и ресторанов, отелей, гаражей и даже предсказателей судьбы. Там публиковалась реклама фильмов, которые компания «Альбатрос» под управлением русских эмигрантов снимала на старой студии «Пате» в Монтрёе17. В 1926 году журнал учредил и финансировал первый ежегодный конкурс «Мисс Россия», победительнице которого присваивался титул «Королевы русской колонии». Конкурсы продолжались до конца 1930-х годов; многие русские девушки, участвовавшие в них, уже работали в парижской модной индустрии манекенщицами или фотомоделями. Допускались участницы в возрасте от 16 до 25 лет, русского происхождения, с русским эмигрантским паспортом и «незапятнанной репутацией». Для эмигранток, испытывавших вечные финансовые затруднения, победа обеспечивала временную передышку от денежных проблем, гарантировала некоторое внимание и известность. Фотографии победительницы распространялись в виде открыток. Она принимала участие в конкурсах «Мисс Европа» и «Мисс Вселенная»; многие победительницы позировали для обложек журналов, таких как «Вог» и «Пари матч». В качестве судей приглашали знаменитостей парижской колонии – например, писательницу Тэффи, хотя сама она терпеть не могла унизительный процесс отбора, когда двадцать девушек-финалисток демонстрировали свои тела, стоя в обтягивающих платьицах, подчеркивающих форму их груди и тонкость талии, подняв юбки выше колен. Это казалось ей «бессмысленной и аморальной чепухой», тем не менее конкурсы продолжались до 1939 года, когда последней счастливой победительницей вышла семнадцатилетняя Ирина Бородулина18. Был случай, что одна из претенденток 1927 года не пережила поражения и застрелилась несколько месяцев спустя после конкурса. От природы меланхоличные и эмоциональные, русские постоянно размышляли о самоубийстве, и эти мысли, словно призрак, преследовали их в тяжелые годы экономического кризиса перед войной. Нина Петровская, поэтесса и подруга Владислава Ходасевича, приехавшая из Берлина без копейки, скатилась в алкоголизм. Неудачи в любви и невозможность реализоваться в творчестве привели к тому, что она заперлась в своей убогой комнатке в гостинице и открыла газ; писатель Иван Болдырев, также терзаемый отсутствием профессионального признания и подступающей глухотой, покончил с собой, приняв большую дозу веронала19. Отчаявшаяся русская мать-одиночка, «оставленная без средств», бросилась в Сену с трехмесячным сыном; русский таксист совершил самоубийство из-за безработицы и голода; истории, подобные этим, регулярно упоминались во французской и эмигрантской прессе20.

Здесь можно вспомнить и о печальном конце графа Евгения Кобоского.