Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неудивительно, что Цветаева оказалась в Париже в полной изоляции, а все ее попытки утвердиться во французской литературе потерпели провал. Стихи ее печатали очень редко, семья жила на грани нищеты, и она была вынуждена побираться, чтобы выжить. Марина «ходила по рынкам перед закрытием, чтобы забрать самые дешевые нераспроданные остатки фруктов и овощей», одетая в поношенную юбку и выгоревший свитер, с сумкой через плечо. Друзья, в частности Элен Извольская, нагружали эту сумку своими дарами – продуктами и одеждой. С сыном Муром Цветаева ездила в пригород Медон, в лес, где они собирали грибы и ягоды: это напоминало ей о любимой России32. В эмигрантских кругах ее немногочисленные друзья сформировали неофициальное «Общество помощи Цветаевой», которому удалось добиться публикации нескольких ее работ и помочь с выплатой квартирной платы, однако в целом ее положение было печальным33.
В 1935 году Сергей Эфрон решил возвращаться в Россию, хотя и сражался когда-то на стороне белогвардейцев; Аля тоже ехала, но Марина колебалась: будет ли Россия такой, какой она ее помнит? «Можно ли вернуться / В дом, который – срыт?» – спрашивала она в стихотворении34. Она боялась, что прежняя Россия – лишь мираж; однако оставалась равнодушной к своему нынешнему окружению в Париже – вне места, вне времени, скиталица, которой нигде нет приюта:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока.
Мне совершенно все равно,
Где совершенно одинокой.
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма…35
Эфрон принял решение после того, как его друг, литературный критик Дмитрий Мирский – ставший адептом коммунизма, – бросил научную деятельность в Париже и сел на поезд до Москвы, «словно послушник в религиозную общину»[47]. Его отъезд вдохновил Эфрона, который успел устроиться на работу в Союз возвращения на родину и впервые начал финансово обеспечивать семью. Однако он сильно изменился: стал догматичным и открыто поддерживал советскую власть. Визу в СССР он получил за то, что являлся агентом НКВД. В сентябре 1937 года Эфрон в спешке выехал в Россию, так как в Париже его заподозрили в политических убийствах (и, возможно, в похищении генерала Миллера)36. Аля вернулась в марте. Прошло два года, прежде чем Цветаева последовала за ними – практически против воли, поддавшись на убеждения сына, Мура, которого она обожала37. Они покинули Париж 12 июня 1939 года, ни с кем не попрощавшись, и сели на поезд до Гавра. Оттуда на корабле поплыли в Польшу и, снова на поезде, добрались до Москвы. Цветаева вернулась в разгар сталинского террора и показательных процессов. Два месяца спустя, в августе, арестовали двадцатисемилетнюю Алю. Вскоре пришли и за Сергеем Эфроном; больше Цветаева их не видела. Мужа вскоре расстреляли, но точную дату смерти Советы так и не обнародовали – то ли 1939-й, то ли 1941 год38. Судя по всему, Аля под пытками оклеветала отца, заявив, что он – троцкистский шпион.
Дома Цветаеву ждал отнюдь не такой теплый прием, как вернувшихся до нее Толстого и Куприна. Она ехала в надежде, что ее стихи на родине будут лучше понимать и ценить, однако тот факт, что некогда она бежала, автоматически вызывал подозрения. Советский литературный истеблишмент не поддержал ее; Цветаеву даже не приняли в Союз писателей. Поэт Борис Пастернак, предупреждавший, чтобы она не возвращалась, благодаря своим связям раздобыл для нее кое-какую редакторскую и переводческую работу, но так у Цветаевой не оставалось времени для собственного творчества39. Когда немцы напали на Советский Союз в 1941-м, Цветаева с Муром эвакуировались за шестьсот миль на восток, в писательскую колонию в татарском городке Елабуга, в далеком Волго-Камском регионе. Она сняла дешевую комнату, но на работу смогла устроиться только судомойкой. Отверженная, в отчаянии, на исходе сил, она покончила с собой. Мысли о самоубийстве давно преследовали Цветаеву: «Я не хочу умереть. Я хочу не быть, – писала она. – Но Господи, как я мало, как я ничего не могу! Доживать – дожевывать горькую полынь». 31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась в убогой маленькой избушке, где жила, и ее похоронили на общем кладбище. В советской прессе ничего не писали про ее самоубийство[48]40.
Безусловно, равнодушие к Цветаевой со стороны парижского литературного сообщества способствовало ее возвращению в Россию. Однако Яновский считал, что причина была глубже; Цветаева «убила в себе то, что мучило ее всю жизнь, не позволяя примириться с миром» – «дьявольскую гордость»41. Два дня спустя после отъезда Цветаевой в Россию эмигрантская колония лишилась еще одного выдающегося писателя – умер Владислав Ходасевич. Нина Берберова рассталась с ним в 1932 году, не в силах больше выносить его неврозы. В январе 1939 года он заболел раком; Ходасевич ужасно страдал и совсем исхудал. Берберова, остававшаяся для него близким человеком, навещала его и видела его муки. Операция не помогла. Отпевание Ходасевича проходило в русской католической церкви на улице Франсуа-Жерар. Друзья, собравшиеся там, помянули поэта по-своему, устроив партию в бридж – игру, которая была для него единственным утешением в изгнании, – в их любимом кафе «Мюрат»42.
На похоронах Ходасевича присутствовал Владимир Набоков, который в то время казался Нине Берберовой главной надеждой русской литературы в эмиграции: «феникс, восставший из пепла революции и ссылки»43. Однако 3 сентября 1939 года Британия и Франция объявили Германии войну, и Франция очень быстро капитулировала перед наступающими немецкими войсками. Пакт о ненападении между Гитлером и Сталиным, заключенный в августе 1939 года, привел к новому бегству русских, которые с ужасом наблюдали за тем, как их новая родина – Россия сражалась на стороне Франции в Первой мировой – теперь сотрудничает с фашистскими оккупантами. Русские вновь стали во Франции париями, их относили
