Узнай себя - Владимир Бибихин

 [начало 1970–х]

Молчание. В наше время всякий солидный, спокойный, деловой голос невольно наводит на мысль о каком‑то непостижимом извращении. Вообразите себе утопляемого, который продолжает под водой рассуждать о неотъемлемых правах свободной личности, о нетерпимости насилия или этико–социальной гармонии. Кто это может, последний помешанный? или дьявол нашего времени, логика холодного бездушия держит резонера так цепко, что даже смерть не может его с ним разлучить? Время требует молчания. Возможно, еще ни в одну историческую эпоху человеческая речь не была так затруднена. Конечно, безмолвие бытия не исключает человеческой говорливости. Наоборот, она даже расплылась до небывалых размеров. Механические потоки речи наводняют мир, захлестывают, переполняют его. Но не будет противоречить ничьему интуитивному чутью, если мы скажем, что они протекают среди глубокой и мертвой тишины. Кажется также, что нужны именно все эти водопады речи, только в еще большем, немыслимом, подавляющем размахе, нужны беспредельные океаны речи, чтобы уравновесить и хотя бы одной своей чудовищной громадностью компенсировать внедрившуюся в самую среду людей немоту. Стиснутая между мощными говорящими машинами и холодным камнем молчания человеческая речь может вырваться только воплем и мольбой. Кричать в слезах, в безумии явном, а не наведенном, молить Бога о помощи из многих вод, только так можно остаться верным теплоте и любви; молить Бога о чуде, раздробить камень, развести шалые воды и источить живые.

 [начало 1970–х]

Доказательства бытия Божия всегда содержат скачок, на который способны только верующие в Него. Поэтому неверующие говорят, что все доказательства недоказательны, заключая отсюда, что бытие Божие так до сих пор и не доказано. Они не понимают, что доказательства выстраиваются не для Бога, которому они не нужны, а для доказывающих и для них, неверующих. Два, три, пять раз доказывающий совершает перед ними во славу Божию прыжок, который не всем повторить. И вместо того чтобы заметить, что они просто не умеют сделать такого же прыжка, неверные убеждают себя и других, что прыжок вообще не нужен. Этим они дают шестое доказательство бытия Божия. В самом деле, они не хотят делать прыжок, который не нужен, но если бы захотели, то увидели бы Бога; следовательно, мы видим Бога, когда хотим; но то, что мы видим всегда, когда хотим, явно существует, желанно, свободно и вечно.

 [начало 1970–х]

Ложные слезы. Просящий человек может обманывать в обосновании просьбы, называя несколько иную причину чем действительная, например женщина, просящая подаяния якобы для детей или чтобы добраться до дома «в Орловской области», на деле чтобы выпить и угостить развязного мужика. Обманывая, просящий может плакать о своей греховности. Такой плач едва ли способен очистить или заслужить прощение, скорее он только закрепляет падение человека, его внутреннюю пустоту.

 [начало 1970–х]

Ложная молитва. Ты молишься иногда казалось бы даже глубоко, но когда приходит смятение, боль, испытания, вдруг роняешь молитву или, хуже, выдаешь ее, например спросив «почему она мне не помогает». Это значит что ты держал молитву, а не она тебя. Но не Богу нужно держаться твоей молитвой, Он сам может и хочет держать тебя. Если ты делаешь что‑то для Него, ты оскорбляешь Его в себе. Если молитва тебя держит, а не ты ее, то она не тускнеет от боли.

 [начало 1970–х]

Не введи нас во искушение. Ты должен был сделать что‑то и не сделал. Следовательно ты несостоятелен, ты не состоялся, тебя нет. Исправляя смертность смертью, ты должен поэтому пойти на смерть, но выполнить долг. Думать так и есть искушение.

 [начало 1970–х]

У одних ветры продувают сквозь щели, у других через дымоход. У тебя окно без стекла. Посмотри внимательнее, возможно, это просто другая сторона дара различения духов.

 [начало 1970–х]

Почему помыслы называются ворами? Потому что когда мы начинаем приближаться к ним и прослеживать, преследовать их, они сперва ясно видны, потом начинают как бы удаляться, и наконец мы неизбежно теряемся, теряем их след, они украли у нас… что? Слишком грубо говорить что помысел это сама видимая нами крадомая мысль. Помысел скорее всего пожалуй не мысль как таковая, а воровство. Мысль мы видим, когда она уже украдена и ее уносят; помысел проник раньше этой сцены невидимо. Вот почему наивно стараться чтобы помыслы не возникали. Никаким своим усилием ты не можешь помешать врагам растаскивать твое добро, ведь нельзя схватить за руку невидимку, сердиться же и негодовать на видимые мысли, крадомые помыслом, нелепо, потому что это твои же дети, воруемые у тебя. Их родил не помысел, а жена–молитва, невеста Христова. Отвергая их, ты как бы лишь помогаешь помыслу их унести. Бросаясь в погоню за ними, преследуя, ты отказываешься от помощи Того единственного, Кто способен видеть невидимку. Жена сама ничего не истребляет, она лишь рождает. Не вор, а ты отвечаешь за то чтобы трудом вырастить и воспитать детей, тут главная задача мужа. В детях его богатство и ради детей он живет. Это невозможно без искусства. Вор искусством не владеет, он хоть и невидимка, но прост. Стены иерусалимские созидаются Спасителем и охраняются детьми.

 [начало 1970–х]

«Откровенные рассказы странника». Прегрешения вольные ты может быть и сумеешь заметить, а невольные. Читая Странника при описании все новых его наслаждений ты все время ожидаешь, что вот–вот произойдет его встреча с кем‑нибудь, которая вдруг обнаружит ему, что надо оставить опьянение и вернуться к трезвости. Едва ли это написал Лесков, у которого столпник уходит в учителя; стиль совсем не его. Грешным делом, тихие экстазы странника способны напомнить stag‑films, там все держится на том, что женщина всегда безусловно согласна дать удовлетворение. После середины книги, уже к концу собственно рассказов, ты явственно видишь автора, как можешь отчетливо увидеть автора, только до противоположности другого, после чтения «Бесов» Достоевского: тут чистый, мягкий, опрятный, благообразный в движениях, в уютной тихой комнатке с цветами и занавесками, благолепного ума старец не старец, весь тоже уютный и сладостный, от рождения такой, в беседе мягкий и с замысловатостью. — Читаешь с огромным влечением, да и напал на книгу явным наитием, потому что например именно вчера утром или позавчера вечером сам упражнялся в Иисусовой молитве. Отстать от того, что в ней или вообще в молитве вся жизнь и суть и истина, тебе станет уже скоро трудно, хотя утром ты встал (может быть, после очень короткого сна) совсем опустошенный и по малодушию (допустим, потому что сразу пришлось пойти по делам) молиться не мог (хотя время всегда есть, например в дороге). Самый большой соблазн от Странника вокруг конечно его насильственной молитвы, хотя верно пожалуй и то, что добиваться сразу чистоты будет чем‑то вроде ханжества. Огромная правда этих «Рассказов» перевешивает все. И какой русский язык.

12.11.1973

Верх и низ. Снизу индивидуальное (лучше сказать однако «дивидное»), если человек должен остаться человеком. Истина здесь поэтична. Она лабиринт, если не освещена сверху. Верх абсолютен, если Бог должен остаться Богом; истина здесь догматична. Она ослепляет, если не дает себя видеть в нижнем. Низ поэтому вершина постижения верха, верх лежит в основании низа. Догматы, выражение невыразимого, с необходимостью условны: они символ, не свое собственное содержание, но условных обозначений может быть много, отсюда неустранимая множественность догматических систем (или «религий»). Поэзия как живой путь восхождения есть свое собственное содержание и потому она единственна. Так между античной и современной поэзией не усматривается той бездны, как между язычеством и христианством. Попытка жить догматом (например Иисусовой молитвой) есть подвиг, превращающий самого человека в символ догмата. Такой человек всего менее человек и не может рассматриваться христианином как человек, а лишь как святой или в меру достижения святости, которая есть приближение к ангельскому достоинству. Поэтому в монашестве меняют мирское имя, как бы отказываясь от человека в себе. Приближение к ангельству было бы отпадением от человеческого достоинства, если бы боролся и страдал не человек, который остается в святом. Поэтому в монахе и святом достоинство не святость сама по себе, а человек достигший святости. Живым путем святого является таким образом догмат, а конечной целью сохранение полной человечности. Недаром демоническая аскеза отвергается всеми истинными религиями. Так в монахе верх становится низом и основанием, а низ (человечность) верхом достижения. Без монаха и аскета догмат не оживлен, а человек не умерщвлен в смысле полноты религии. Но в смысле преодоления религии монах умерщвляет догмат и оживляет человека; так оставляется позади религия как частная. По той же причине и без мирянина догмат частной религии не умерщвлен, а человек не оживлен, ведь мирянин на каждом шагу жизни делает то, что монах достигает лишь в пределе и в цели своего подвига. Каждый мирянин по благодати монах, каждый монах по безблагодатности мирянин; заметьте, что это уравнивает их в благодати. Итак, монах сверху, но его вершина низ, мирянин снизу, но его вершина верх.