Сентиментальный марш. Шестидесятники - Дмитрий Львович Быков

Зато со своими она не боялась никого и ничего, вообще не обращала внимания на опасность или холод: помню, в три часа ночи по пустой Петроградской при диком холоде возвращаемся из гостей (она меня знакомила с приятелем-художником, мы долго сидели в его уютной, готической мастерской на чердаке, был еще цел призрачный, богемный окраинный Петроград). Народу никого, такси нет, стужа под тридцать – она идет по трамвайным путям, монументальная, красивая, в шубе, среди ночных громад стиля модерн, под бархатным небом, и рассказывает мне что-то готическое (умела и любила рассказывать страшное). Меня всего трясет – естественно, не от холода. Она страшно довольна произведенным эффектом.

Классикой будет, я уверен, любимое ее стихотворение «Последние минуты», слишком длинное, чтобы выписывать целиком, слишком совершенное, чтобы цитировать. Там героиня прощается с возлюбленным после путешествия, которое – она уверена – будет последним: они прощаются в ее подъезде, он провожает ее до квартиры – и ей стыдно за свою улицу, нелепо искривленную, за весеннюю льдистую пыль, за немытую лестницу, за тесную прихожую… но когда возлюбленный уезжает, радуясь освобождению, – она стыдится уже того, что «пустое приключенье» так на нее подействовало, и всё родное уродство оборачивается счастьем. Это, кстати, было в ней очень цветаевское: не любя цветаевскую поэтику, любила ее этику. «Не ругайте своего при чужом: чужие уйдут, свой останется».

Ее величество любила соленое русское слово. Она владела им виртуозно и главные свои запасы в этом смысле почерпнула у Мочалова, который во время рыбалки чудесным образом преображался из благообразного искусствоведа в уличного пацана. Ее поэма «Лука Мудищев в XX веке» была издана в серии «Художественно-уникальные издания» вслед за Барковым и стала бестселлером. Это гомерически смешное произведение увековечило и меня: там описывается, в частности, штурм Белого дома в 1991 году.

Поэты Быков, Степанцов,

Преображаяся в бойцов,

Походно жрут сгущенку с блюдца;

Там на бинты дерут плакат;

Там митингуют; там е…тся

Под сенью хлипких баррикад…

Анекдоты ее и шутки никогда не были циничны – всегда умны и смешны, даже когда речь шла о самых тонких и щекотливых материях. Великолепна была ее мистическая поэма «Жопа» – о том, как главный герой лишился названной части тела в результате таинственного заклятия. Гений гениален во всем, и там были строки истинно медного звучания: «Где разрезает дикий край, как нож, бурливая Смоленка, есть дикий остров Голодай трансцендентального оттенка…» Сколько всего лежит в ее архивах! Слепакова сделала невероятно много, и едва ли не главной ее мукой была невостребованность. Стоило войти в какую-нибудь стаю – демократическую или антидемократическую – и издания, статьи, выезды за границу были бы обеспечены. Но – «У сильных, как всегда, в полузапрете, у слабых, как всегда, в полубойкоте, я вновь – нелепый валенок при лете, селедочное масло при компоте». Ни сектантство и подпольные комплексы диссидентов, ни лоск и тупость официоза, ни вороватое торжество временно победивших меньшинств, ни квасная истерика патриотов ее не устраивали. Оттого и друзей у нее было немного, но уважением она пользовалась всеобщим и даже опасливым – все знали, как она может засветить, ее эпиграмму и кличку не ототрешь никакой пемзой. Пример – чтобы не обижать никого другого: у меня был такой стишок, «Похвала бездействию». «Зане вселенской этой лаже – распад, безумие, порок, – любой способствует. И даже – любой, кто встанет поперек». Она немедленно дописала: «Пророк, предсказывай разруху, эсхатологию глаголь. Встать поперек не хватит духу – ты по привычке ляжешь вдоль». Обидно, но классно.

Она любила экспромты – и в жизни, и в литературе – и во всем находила возможность игры, приключения. Вот с кем вообще не могло быть скучно! Сидим однажды на той же ее кухне, пьем пиво: я, она и Парчевская. За пивом, естественно, послали меня с огромным бидоном, и я бегал в зеленый ларек на углу Лодейнопольской. Рядом продавались раки, Слепакова учила нас их правильно есть, приговаривая: «Какие мелкие… Разве это раки? Это онанизм!» Вдруг, на втором примерно бидоне, она увидела на крыше маленького котенка, который там сидел и мяучил, не в силах слезть.

– Быка! – воскликнула она. – Немедленно спаси кота!

Коты были ее страстью, она даже умела их дрессировать. Например, последнего – Мику – брала на руки и говорила: «Ну-ка, куда Мика прячется от советской действительности?!» – и он нырял ей под мышку. Ну вот, а тут котенок. Надо спасать.

Молнией спустилась она во двор, показала мне черную лестницу, ведшую на крышу, и я полез – нагрузившийся пивом, изрядно неуклюжий, но красный от бесстрашия. На крыше мой пыл несколько охладился – дом высокий, постройки 1911 года, вокруг простирается Петроградская сторона, вдали золотится Исаакий, – а к тому же весна, крыша скользкая, я шел по ней, левую ногу ставя по одну сторону конька, а правую по другую, чтобы уж в случае чего не скатиться вниз, а хоть сесть на шпагат. Самое трогательное, что кот, увидев приближающегося меня, стремительно дал деру и сбежал через слуховое окно, а вот меня снимали всем домом – из каждого окна высовывался мужик в майке или баба в бигудях, давали советы… Громче всех командовала Слепакова: «Ну, смелее! Чего ты трясешься! Левка бы давно слез!» Кстати, любимой фразой Слепаковой была цитата из «Невероятных приключений итальянцев в России»: «Сокровище лежит в Ленинграде… подо львом»…

Любила она и фотографироваться на фоне бесчисленных ленинградских львов – обычно садясь на них верхом и поглаживая гриву.

А девиз свой Слепакова сформулировала так же легко, как и всё, что делала (натуги и паучьей серьезности она не выносила):

– Я знаю, как надо жить, но я так жить не хочу.

Это и мое золотое правило.

Непогоды в ее стихах было много, и советская цензура безжалостно вымарывала из ее книг лучшие стихи – на том основании, что у сборника и так слишком мрачный колорит. И оставалось за бортом едва ли не лучшее:

Как любили непогоду

стихотворцы старины!

В дождь и снег, в большую воду

были просто влюблены.

Дождь с упорством аккуратным

монотонит не спеша,

под подъездом под парадным

мокнет ржавая душа.

А пурга такая, Спасе,

что воистину простор

то ли бесу, то ли массе,

то ли выстрелу в упор.

Стихотворцы, как вы правы

в этой сумрачной любви!

В дождь ансамбли величавы,

схожи