И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов

Нет, внутренне я ещё — полуязычница. А кто, кроме таких кремнёвых натур, как отец Сергий Желудков, имеет основания заявить: «я — христианин»? Но я не знаю более притягательного примера в жизни, творчестве, человеческих отношениях, чем тот, что дают христианские наставники. И первый из них — отец Александр.

«Духовные батарейки садятся каждые шесть недель, — предупреждает отец Александр. — Готова ли так часто бывать в храме, исповедоваться, подходить к Чаше со святыми дарами?.. Внутренний трепет останется навсегда. Но возникнет чувство, превосходящее страх, — чувство полного доверия…» Сердце каждой литургии — Евхаристия — какое‑то время будет для меня камнем преткновения. Поможет любимый писатель Ф. Мориак, сказавший об этом таинстве совсем просто: «Евхаристия, являющаяся в тайне христианства самым большим вызовом разуму, помогает моей вере особенно потому, что мне легко верить в Бога, Который умаляется до того, что даёт Себя в пищу самому жалкому мужчине, самой бедной женщине, если только они захотят принять Его».

Учу наизусть «Символ Веры» — так положено. Его поют хором за каждой утренней службой. Он для меня звучит в музыкальном ключе. Задумываюсь над заключительным, особенно сильным аккордом: «Чаю воскресения мёртвых и жизни будущаго века. Аминь».

По–христиански, «память смертная», или, другими словами, память о том, что ты неминуемо умрёшь, есть великий движитель жизни, «сила трудолюбия и служения» (А. Мень). Но она же — и немилосердный сортировщик: амбиции, мелочные страсти, дурацкие обиды и прочий сор память смертная отбрасывает, как утиль, оставляя в неприкосновенности лучшее в нас, Божественное в нас. Только это, говорят учителя христианства, со смертью не уйдёт и, будучи ядром нашей личности, не только сохранит её, но и будет участвовать в последующем преображении и воскресении.

Тайна смерти стала волновать меня лет с двадцати пяти. Толчком послужила встреча с поэтессой. и переводчицей Надеждой Павлович. В Прибалтике стоял студёный май. В доме творчества «Дубулты» писателей было мало. Чтобы мы не коченели от холода за своими письменными столами, администрация разрешила обогревать комнаты печным теплом. А вскоре меня овеяла ещё более живым — теплом дружелюбия — одна из последних приятельниц Блока Надежда Александровна.

Круглые очки, коробочки с гомеопатическими крупинками, кормление и жаление бродячих кошек — такова была оболочка её земной, закатной уже жизни. А под ней скрывался истинно христианский дух и неистребимая любовь к Блоку. Поверив в мой недежурный интерес к поэту, после многочасовых блоковских «чтений», Павлович стала развивать вслух свои мысли о бессмертии его души. И всякой души вообще. Дословно помню её вывод: «Смерти нет. Есть единый поток сознания».

Надежда Павлович стоит у истоков того, что нынче, грозя замусолить, называют духовным возрождением России. Одной из первых заболела она Оптиной Пустынью, её воскресением из тлена и мерзости. Писала религиозные стихи. Хорошо знала отца Меня. Если бы я продолжила наше знакомство в Москве, возможно, мой путь в храм был бы укорочен на 20 лет и многое, очень многое сложилось в судьбе по–другому. Я не тёшу себя иллюзиями — я это знаю.

Нет, не дано было спрямить зигзагообразный путь. «Должен быть готов ученик, а учитель всегда готов», — повторял отец Александр. Надежда Александровна не увидела во мне зрелого ученика и все‑таки завещала богатство. Из шести слов: «Смерти нет. Есть единый поток сознания».

В конце семидесятых, наряду с «Хроникой текущих событий», из рук в руки передавалась «Жизнь после жизни» Р. Моуди (или Муди), переведённая каким‑то подвижником[В1990 г. она вышла в Москве, и выяснилось: перевёл о. А. Борисов, ученик Меня, многолетний его друг.]. Я прочла её сначала по–русски, потом по–английски.

В «Истоках религии» — книге, написанной Менем задолго до Моуди и даже напечатанной раньше, приводится эпизод, совершенно аналогичный тем, которыми оперирует американский врач и философ. И у Меня, и у Моуди речь идёт о клинической смерти, а как судить по ужимкам имитаторши об истинной природе той, кому она подражает?

И ещё одно соображение: разве нам так уж не терпится длить и длить своё полусонное существование? Пусть даже появится лёгкость, чувство блаженства — что с того? Мы другого хотим: встретить за гробом тех, кого любили при жизни. Найти себе занятие по душе, двигаться дальше, развиваться, как ни дико это звучит рядом с полной, непоправимой неподвижностью, которая и зовётся смертью.

Тайна смерти чуть приоткрывалась и захлопывалась вновь. Слишком допытываться я не хотела из чувства самосохранения.

«Символ Веры» сказал мне о большем: о воскресении мёртвых, о жизни будущего века, или «зона». В свете этого обетования всё меняет свою природу: каждый день бытия кажется уже не костяшкой на счетах (отмахнул в сторону — и все), а ступенью бесконечной лестницы вверх.

Пока же мне предстояло нечто простое и неисчерпаемое: крещение.

4 октября 1981 года, в воскресенье, в Новой Деревне произошло то, к чему я шла всю жизнь, не отдавая себе в этом отчёта. Крестным моим отцом радостно согласился быть Роберт (по–православному Роман) Александрович Штильмарк, писатель, сиделец, полушвед–полурусский, автор юношеского бестселлера «Наследник из Калькутты» и многих других книг. В крестные матери я позвала Устинью Андреевну Казакову, мать моего друга, известного писателя Юрия Казакова. Юра привёз её на своём красном «Жигулёнке» из близкого Абрамцева.

В доме № 6 по Центральной улице, в «худшей его половине», за чаепитием выяснилось, что Мень — старый поклонник Юриного таланта, особенно «мистического» рассказа «Кабиасы». Штильмарк, со своей стороны, был высочайшего мнения об отце Александре Мене, читал его книги и проводил прямую линию от Владимира Соловьева через блестящую плеяду русских богословов и философов «серебряного века» к моему духовному отцу.

Сколь крутым ни был подъем к этому празднику, какой кромешный обвал 9 сентября 1990 года[32] ни ждал впереди, этого дня никто у меня не отнимет.

Золотая пушкинская осень. Мень, Казаков, Штильмарк — все ещё живые и здоровые, исполненные творческого духа, симпатии ко мне и тяготения друг к другу. Звенящий, как лавр, букет, сложенный Ниной и её подругой из подсохших веток боярышника с рдяными ягодами посредине и колючками со всех сторон.

Таким и должно быть подношение крещаемому в веру Христову.

«Мир крив, и Бог его выпрямляет. Поэтому страдал (и страдает) Христос, и страдали все мученики, святые, преподобные — и мы, любящие Христа, не можем не страдать» (А. Ельчанинов).

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Если когда‑нибудь по этой повести будет поставлен фильм… Почему именно фильм? Что в твоих воспоминаниях кинематографического?

Во–первых, потому, что A. B. страстно любил кино. Жадно слушал профессиональные рассказы моего мужа, подкидывал идеи: заявка о докторе Гаазе, заявка о Войно–Ясенецком… С каким вниманием встречал он наши с Ниной нескладные, с проскоками, пересказы фестивальных фильмов: и «Спотыкающегося бегуна» Стэнли Крамера, и «Корабля дураков» его же… Но на предложение достать билетик, купить абонемент неизменно отказывался:

— Или работать. Или смотреть кино.

Последней его мечтой, несбывшейся, но усилиями Анастасии А. получившей реальные очертания в виде договора с киностудией, был фильм о бессмертии души, нервом которого стали бы интервью с людьми, побывавшими на том свете.

Во–вторых, все, написанное здесь я вижу, как в просмотровом зале, с временной дистанции. Какая‑то «Тамара–поэтесса», плоть от плоти своих сограждан и коллег, недовольная жизнью (а кто у нас доволен?), рыщущая в поисках чего‑нибудь получше (многие рыщут), спрыгивает с трапа самолёта, едва не унёсшего её в Новый Свет. И, как Алиса, оказывается в стране чудес, где главное чудо — она сама. Могучие токи веры и любви идут от её проводника, и слабая, она чувствует себя сильной, скромно одарённая — талантливой, по натуре отъединённая от людей — в гуще общества… Она, и в самом деле, оказывается в Новом Свете, никуда не отбывая…

Так вот: если когда‑нибудь родится такой фильм, режиссёру и оператору придётся потрудиться над гармоничным сочетанием разных кинематографических планов. Отец Александр — один, отец Александр со своими духовными чадами — это, безусловно, важно. Но крупный план должен быть не размыт — растворён в дальнем плане. Пусть камера панорамирует: Пушкино — это же на подступах в Радонежу; преддверие Сергиева Посада, Лавры, священной обители с ракой преподобного Сергия.

Новозаветный апостол, мешая времена и пространства, забрёл на нашу испепеляемую взаимной ненавистью сторону, указал на еле живые под огненным градом национальные святыни и напомнил: возлюбите Господа и друг друга, ещё не все потеряно…