Антон Райзер - Карл Мориц

Когда солнце приблизилось к полудню, он зашел в захудалую деревенскую гостиничку, где, кроме пива и хлеба, заказать было нечего, так что ему и не пришлось отказываться от лишних услуг.

Несказанно обрадовавшись, что за считанные пфенниги ему принесли знатный кусок черного хлеба, который утолит его голод на весь день, он частью покрошил его в пиво и так впервые пообедал в полном соответствии с принятым строгим правилом, от которого уже не отклонялся во все время путешествия.

Затем он поспешил из душного помещения на вольный воздух и, опустившись на траву под сенью дерева, вкусил полуденный отдых, углубившись в Гомерову «Одиссею». Трудно сказать, было ли это обращение к Гомеру навеяно чтением «Вертера», но настроению Райзера оно оказалось весьма сродни и доставило неподдельное и чистое наслаждение, – ни одна книга так близко не отвечала его состоянию, как эта, строка за строкой описывающая странствия человека, перевидавшего множество людей, городов и нравов и после долгих лет наконец вернувшегося на родину и вновь обретшего тех, кого покинул и уже не чаял когда-нибудь увидеть.

Дорога пошла подъемами и спусками, солнце припекало все сильнее, и Райзер утолял жажду даровой водою из то и дело встречавшихся ему прозрачных источников.

В деревне, где он провел первую ночь, постоялый двор был забит крестьянами, устроившими такой шум, что читать было невозможно. Он погрузился в свои мысли, и тут его внимание привлекла древняя старуха с трясущейся головой, сидевшая в кресле.

Эта старуха здесь родилась, здесь выросла, состарилась и день за днем только и видела перед собой эти стены, широкую печь, столы и скамьи. Райзер попробовал проникнуть в ее сознание и мысли и наконец так преуспел, что забыл о себе и увидел некий сон наяву: словно ему суждено остаться здесь навеки и уже никогда не покидать этого места. Подобное видéние прямо вытекало из той резкой перемены, что с ним произошла, когда же мысли его снова пришли в порядок, он вдвойне почувствовал радость разнообразия, широты и ничем не стесненной свободы, – он словно сбросил оковы, и старуха с трясущейся головой вовсе перестала его занимать.

Надо сказать, впрочем, что привычка вникать в сознание других людей вплоть до полного самозабвения была ему свойственна с самого детства, еще маленьким мальчиком ему иногда страстно хотелось взглянуть на мир глазами другого человека, узнать, каким тому кажется мир.

Тут он впервые опустился на соломенный тюфяк, мысли его блуждали далеко. Положив шпажку рядом, он накрылся своим платьем. Но мысли не давали ему покоя, будущее предстало внутреннему взору сияющим и ярким: огни зажглись, занавес пополз наверх, все напряглось ожиданием, наступил решающий миг…

До глубокой ночи он не мог заснуть и ворочался с боку на бок, а когда наутро проснулся, сцена до неузнаваемости изменилась: жалкая гостиничная каморка, пустые кружки из-под пива, кусок черного хлеба – и сонная вялость во всем теле. Такова была расплата за чарующие фантазии – скверное настроение и отвращение к жизни. Все это продолжалось более часа.

Он уронил голову на стол и попытался еще немного поспать, но тщетно. Наконец первые лучи утреннего солнца, проникшие через окно, пробудили его к жизни, и когда он, покинув душную комнату, снова вышел на дорогу, хандра с него сразу слетела и он снова предался заманчивой игре мыслей.

Так продолжалась его двойная жизнь – в воображаемом и в действительном мире. Действительность оставалась прекрасной и гармонировала с воображением, пока не наступал черед гостиницы с ее шумными постояльцами, крестьянами, и соломенными тюфяками, тут начинался разлад, – слишком широка была его свобода днем и слишком ограниченна вечером, а между тем до утра ему некуда было податься, кроме гостиницы.

Правда, внешнее окружение непрестанно воздействовало на внутренний ход его мыслей; ширь горизонта расширяла и его умственные представления, а вид новой местности рождал новые виды на дальнейшую жизнь.

Однажды ему пришлось преодолеть долгий и утомительный подъем на вершину холма, где перед ним внезапно открылась широкая равнина и вдали – маленький городок на берегу озера. Этот вид сразу оживил в нем все мысли и надежды, он не мог отвести глаз от далекой водной глади, окрылившей его новой решимостью – обязательно достичь этой дали.

Дальше дорога шла от Хильдесхайма через Бад-Зальцдетфурт, Броккенем, Зезен до Дудерштадта, оттуда прямиком через Мюльхаузен и Эрфурт до Веймара, его конечной цели.

В Веймаре он надеялся разыскать труппу Экхофа и в ней начать свою театральную карьеру. Теперь он на ходу разыгрывал в уме роли, которые в будущем вызовут овации и покроют его славой, вознаградив за перенесенные страдания.

Он был уверен, что провала случиться не может, ведь он так глубоко чувствовал каждую роль и в своем воображении прекрасно ее исполнял, но ему и в голову не приходило, что все это разворачивалось лишь внутри его сознания, а вот энергии внешнего воздействия ему не хватает. Райзеру казалось, что сила, с которой он чувствует роль, непременно увлечет за собой все остальное, заставит его забыть о себе самом.

Происходило же так потому, что при ходьбе его воображение распалялось и, чувствуя себя в полном одиночестве среди широких полей, он начинал неистовствовать заодно с Бомарше и бушевать вместе с Гвельфо.

Роль Гвельфо из «Близнецов» Клингера стала еще до ухода из Ганновера одной из его любимых – в образе Гвельфо он находил и язвительное презрение, и ненависть, и испепеляющее отвращение, какие испытывал по отношению к себе. Тот акт, в котором Гвельфо, убив брата, разбивает зеркало, отразившее его лицо, был для Райзера подлинным пиршеством. Весь этот неимоверный ужас точно опьянял его, и, пошатываясь от опьянения, он шагал по горам и долинам, и весь мир вокруг был ему сценой.

Клавиго, некогда исторгавший у него потоки слез, теперь представлялся ему слишком холодным, его место занял Бомарше. Тому на смену пришли Гамлет, Лир, Отелло, еще не представленные тогда на немецкой сцене, но их роли он сам вслух читал Филиппу Райзеру жуткими ненастными ночами и все их переиграл для себя, глубоко вживаясь в каждую.

Теперь к этому приложилась поэзия. Стихи изливались из него так мягко и мелодично, муза его была так скромна и вместе благородно-горделива, что безусловно обещала привлечь к себе все сердца. Правда, он пока не знал, чтó за стихотворение у него сложится, но не сомневался, что выйдет оно самым прекрасным и гармоничным, какое только можно помыслить, поскольку явит собой верный оттиск всех его чувств.

И вот, на самой вершине поэтического восторга его мечтам о прекрасном будущем едва не пришел внезапный конец: когда он свернул с зезенской дороги на тропинку, ведущую через луг, где в это время шла стрельба по мишеням, у самого его виска просвистела ружейная пуля. Раздались крики: «Поберегись!» Он поспешил пересечь Зезен и, успокоившись, зашагал дальше, пока не дошел до маленькой деревеньки, где и заночевал.

На второй день своего путешествия Райзер углубился в горы Гарца и с рассветом увидел на холме справа от тракта стены полуразрушенной крепости. Не в силах сдержаться, он поднялся по склону и, добравшись до верха, стал подкрепляться ломтем черного хлеба, прибереженным для завтрака. Так он сидел на руинах старинного рыцарского гнезда и сквозь стволы деревьев наблюдал видневшуюся внизу дорогу.

И то, что он, странник, ест свой хлеб у этих ветхих стен и думает о временах, когда здесь еще жили люди и точно так же видели дорогу сквозь деревья, наполняло его счастьем и казалось сбывшимся пророчеством, что стенам этим суждено опустеть и некий путник будет вкушать здесь покой и вспоминать о былых временах.

Здесь, на высоте, ломоть черного хлеба показался ему царской пищей. Подкрепившись, он спустился вниз и бодро устремился дальше, вскоре оставив самую высокую часть Гарца по левую руку от себя.

Идти ему было тем легче, что дорога шла волнами, то вздымаясь, то опадая, и перед ним все время возникали новые виды, сам же он словно отдался на волю этих волн и лишь разглядывал сменявшие друг друга картины.

Днем он передохнул в дрянной деревенской гостинице и вскоре опять выбрался на широкий простор. Однако воспоминание о гостинице тяготило его, и он решил в дальнейшем избегать подобных мест – эта мысль пришла к нему, когда он проходил полем и вспомнил апостолов Христа, которые в субботний день срывали и ели колосья.

Он тотчас предпринял схожую попытку: вылущил пригоршню зерен и стал разжевывать их в тесто, однако такое добывание пищи оказалось бесполезным занятием и от посещения гостиниц не уберегало. В этом способе пропитания утешительной была лишь идея: оставаться во всем свободным и независимым.

Итак, сделав еще один дневной переход, он все-таки зашел в деревенскую гостиницу вблизи Дудерштадта. Хозяина ее в то время не было дома.