Я/Или ад - Егор Георгиевич Радов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С того дня мать тихо спивалась, запершись у себя в комнате; она даже там справляла нужду. Каждый день я оставлял в сенях две бутылки водки, потом, когда она как-то вопрошающе на меня взглянула, три, и помимо этих бутылочных контактов мы никак не общались. Где я брал деньги?.. О, ясно где: скорешился с такими же, как я, деревенскими придурками, выезжал с ними в город, там мы грабили ларечки, отнимали деньги и вещи у прохожих, обирали пьяных мужичков. В общем, все как обычно.
После каждой удачной поездки мы с братвой устраивали попойки в одной заброшенной избе. Приходили девочки, их, конечно, напаивали и ебали по кругу (прости Господи за сквернословие!) все, кто хотел, да они были и не против. Только я стоял в стороне, поскольку, после жизни с мамочкой, испытывал стойкое отвращение ко всему женскому. Мне даже было противно коснуться случайно какой-нибудь нашей деревенской подружки, не говоря уже о чем-то другом. А мои приятели, да и девочки тоже, подсмеивались надо мной, называя кастратом, импотентом, целкой. Меня это довольно сильно задевало и огорчало, и однажды я решился.
Когда мы, после очередного набега на город, оттягивались в своей избе, я вдруг налил себе стакан водки, выпил его для храбрости залпом и попросил себя выслушать. Они все замолчали, прервали свои беседы, половые акты и все такое и вмиг превратились в единое участливое внимание. Я выложил им все; для этого мне потребовались еще два стакана водки, потому что рассказывать эту гнусь было немыслимо стыдно, гадко и больно. “Вот почему я такой”, — закончил я тогда свой рассказ и выпил еще водки. “Вот это да… — сказала одна из наших подруг. — Просто кошмар! Слушай, надо тебе помочь!” “Помогите…” — почти попросил я. Тут же они стали обсуждать, как бы лучше мне посодействовать, пока, наконец, самая симпатичная из девочек не разделась, а меня подвели к ней. Увидев перед собой вновь разъятую женскую промежность, я опять, как это было в первый раз с мамой, чуть не блеванул, а потом инстинктивно стал приближать к ней свое лицо, высовывая язык. “Да нет же, не так! Эй! Помогите ему!” — крикнула эта лежащая передо мной девочка, и тогда две подруги тут же ко мне подбежали, сняли с меня штаны, трусы, подрочили мне хуй, чтобы он встал (каюсь, Господи, за сквернословие!), а лучший друг ввел его в молодое бескорыстное девичье лоно, возжелавшее мне помочь. Очутившись там, я сразу испытал дикий кайф; сперма брызнула из меня, словно пена из огнетушителя. “Боже, спасибо! — сказал я тогда громко и внятно. — Вот Твоя истинная благодарность и благодать за все несчастья, ужасы и унижения!” Я тогда впервые поверил в Бога, но, увы, эта вера прочно связалась в моем подсознании с первым нормальным сексуальным опытом, и отныне, хотел я того или нет, все высшее в этом и ином мире стал олицетворять для меня оргазм, пронзивший тогда мою душу и дух, словно очистительный разряд рая и запредельной божественности, коснувшейся своей светлой тайной грубый мир, частью которого я был. “Я верую! — вскричал я. — Это — Бог!” Честно говоря, все остальные зааплодировали, умиляясь и радуясь за меня, но тут распахнулась дверь, и в избу буквально влетела мать этой милой девушки, все еще лежащей подо мной и радостно мне улыбающейся, а с матерью милициейский патруль. “Изнасиловали! Изнасиловали!” — закричала ее мать, а мусора тут же меня скрутили и надели наручники. Я пробовал что-то возразить, но тут же был избит и доставлен в отделение.
Я, конечно, был не виноват, но случилось так, что мама моей спасительницы побоями и угрозами заставила ее написать на меня заявление. Все, которые были тогда со мной вначале, рассказали правду о том, что произошло, но тогда менты стали намекать, что пришьют им всем групповуху и притон, и им пришлось согласиться с изнасилованием. А все это случилось исключительно из-за того, что мама этой моей первой любовницы просто была лучшей подругой моей мамы, и иногда даже посещала ее в ее засранной спальне, совместно с ней выпивая. Там они договорились каким-нибудь способом меня засадить в тюрьму; тогда эта сволочь подкупила одного из наших, и он оповестил ее о том, что ее дочь собирается мне отдаться. Потом гадина заплатила ментам и прокурору, только один судья остался неподкупен, и слава Богу, а то бы меня вообще сгноили. В результате все вот так вот и вышло; мне дали три года по малолетству и, как ранее не судимому, и отправили в колонию где-то под Саранском.
Ну, мамочка, ну, сука, ну, тварюга!.. Прости меня, Господи, каюсь, раскаиваюсь, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй…
Впрочем, я увлекся. Но про жизнь в колонии я особенно распространяться не стану. Скажу только, что я пристрастился там к активной педерастии и героину, который скрашивал мне долгие дни ожидания воли, тянувшиеся нескончаемо и бесконечно нудно, словно истинная Вечность, каким-то непонятным образом явленная в совершенно определенном временном промежутке. Когда удавалось вмазаться героином, я тихо лежал на своей шконке и кайфовал. Но когда его не было, я превращался в истинного зверя. Мне нравилось всех избивать и “опускать”. Больше всего я любил давать в рот новичкам, которые к нам поступали почти каждую неделю — не важно, что они из себя представляли, так как я справлялся почти с каждым, — а они у меня испуганно отсасывали. Нет, были и нормальные ребята, которых я щадил. Но особенно я не жалел всяких интеллигентов, очкариков и евреев. Один курчавый мальчуган по имени Соломон, помню, оказался сынком каких-то богатых киноактеров, и он долго плакал, валялся у меня в ногах, предлагая любые деньги за то, чтобы я оставил его в покое. Но я тогда еще больше разъярился: набил ему рожу, превратив ее в месиво, и мощно трахнул его в его дряблую, пухлую попку, чуть не прорвав ему прямую кишку своим
