Мишахерезада - Михаил Веллер

Когда его выгоняли с занятий, я приносил ему домашнее задание. Мы жили в одном досе. Дос — это дом офицерского состава. Это был гарнизон. Половина школьников военные, половина гражданские.

Я пришел к Сереге, и он был дома один и заперт. Он открыл мне форточку, и я влез.

— Смотри! — сказал Серега. Он открыл шкаф, подтащил стул и с верхней полки вынул из белья коробку. В коробке был сложен шарф.

В шарфе лежал пистолет.

Серега помахал пистолетом и дал подержать мне.

Его отец был полковник, а мой майор. Оружие бывало в доме часто, но никогда без присмотра. Кроме того, «макарова» и ТТ мы знали. Это был какой-то другой пистолет. Довольно плоский и не такой тяжелый. Похожий на ТТ, но раза в полтора меньше.

— Возьми вот так, — сказал Серега. — Да не так! Крепче держи! Крепче, я сказал! Тяни! Сильней тяни!

Я тащил пистолет к себе за ручку и ствол, а он двумя руками к себе за насечки затвора. В конце концов мы совместно передернули пистолет, направленный мне в живот. Мы были нормального ума дети.

— Стой, — скомандовал Серега. — Надо поставить на предохранитель.

Мы запыхтели. Мы понимали, где предохранитель, но он был тугой. В конце концов Серега принес из кладовки молоток и, постукивая, перевел плоский рычажок предохранителя снизу вверх.

— Хватит пока, — объявил он. Положил пистолет в ранец на дно и закрыл учебниками.

— Ты чо?.. — спросил я с ужасом.

— Я его завтра в школу возьму, — небрежно и гордо сказал он.

— Тебя исключат! — закричал я.

— Не исключат, — сказал он.

— А отец? — спросил жалкий я у отважного героя.

Он махнул рукой весело: одной поркой больше, одной меньше, что он мне сделает?

— Ты только не говори никому.

— Да ты чо!

— Ну давай, лезь, а то сейчас мать на обед придет.

Наши матери работали вольнонаемными, его в штабе, моя в госпитале.

Расписание в первом классе было устойчивое: первый урок арифметика, второй письмо, третий чтение, и четвертый — рисование, или пение, или физкультура, или ручной труд. Все положили на парты тетради в клеточку и учебники арифметики, стало быть.

Я сидел в полном непонимании всего, что будет. Мне было не по себе. Я Серегу знал. В нем сомневаться не приходилось.

Серега был бледный и смотрел перед собой.

Опрос прошел. Я стал надеяться, что пронесет.

— Переходим к решению новой задачи, — сказала наша Валентина Кузьминична и встала из-за стола.

Серега полез руками в парту и зашарил в ранце.

— Записываем: за-да-ча, — выводила мелом на доске Валентина Кузьминична, отвернувшись.

Серега срывающимися пальцами пытался столкнуть предохранитель.

— На яблоне было 7 яблок… — баюкала Валентина Кузьминична в такт выводимым буквам.

Серега поднял над партой пистолет и направил над доской.

Черный, большой, страшноватый, настоящий. Невозможный здесь.

Секунда расширилась бесконечно. Класс в столбняке прекратил жизнедеятельность.

Пистолет грохнул оглушительно и страшно. Окна зазвенели, свет качнулся. Венчик огня сверкнул из дула.

Валентина Кузьминична подлетела и зависла в метре над полом. Она там висела в воздухе лицом к доске, как птица или балерина. И висела, и висела, все испугались. Потом начала медленно опускаться обратно.

Кожух пистолета отошел назад, обнажив тонкую белую палочку ствола. Гильза кувыркнулась у меня перед носом и застучала в проходе.

Когда затвор встал на место, Валентина Кузьминична встала на пол. Одновременно с тем она обернулась и оказалась рядом. Руки ее вцепились в добычу и вырывали.

Серега заревел в сто ручьев и слился с оружием в одно целое. Она винтила и выдернула, мотнув полненьким тельцем. Потрясенно потрясла пистолетом перед классом, держа подальше от себя. И беспощадно закричала без голоса:

— К директору!!!

— О-о-о-о-о… — вспомнил про выдох класс.

Директора, грозного одноногого Александра Павловича, мы боялись. Он стучал костылем и карал непререкаемо.

— Отдайте!!! — рыдал и вопил Серега, красный и мокрый. — Это отца!!! Вы не имеете права!!!

Подвиг осенил его легендой. Дальше было неинтересно и гнусно. Преступление и наказание. Серегину экзекуцию было слышно на улице. Месяц его не выпускали гулять. Полковник был зверь. Если бы Раскольникова покарали за две мокрухи пропорционально делам Фомина, Малюта Скуратов плакал бы.

Песок

Маньчжурка сухой край. Снега зимой почти не было. Валенки сшаркивались за неделю по замерзшему песку. Их подшивали раз в месяц.

Весной дули ветра. Песок сек лицо. Глаза забивались, слезились, не открыть. В помещении долго не могли проморгаться. Снимали коричневые комочки из углов век. Сморкались и отхаркивались.

Идешь из школы спиной вперед, и иногда отдыхаешь за углом дома.

Кому средства позволяли, носили очки. Средние между старинными автомобильными, старинными авиационными и защитными при работе по металлу. Как полумаска из тонкого брезентика, а стекла складные, боковые под прямым углом к передним. Они продавались в «Культмаге» и были нескольких размеров. Для мужчин, женщин и детей.

Женщины были особенно элегантны. Как маскарадные летчицы из довоенной кинохроники.

Война

Мы играли в войну. Войну показывали в кино. На войне были наши отцы. К войне была готова наша армия. Война была важной и обязательной частью наших представлений о жизни.

Война была чем-то устойчивым, определенным. Она продолжалась четыре года. Как длина авианосца триста метров, или в пистолете восемь патронов. В ней сначала было отступление, а потом победа. Убитых был миллион, а раненых два.

Мы шли с Серегой Фоминым из школы и спорили о войне. Он говорил, что больше ее не будет. Потому что мы сильнее всех, и победили всех. А я говорил, что будет. Потому что в Америке поджигатели войны. И мы не зря постоянно готовы.

— А вот давай у офицера спросим! — сказал Серега.

Действительно. Офицеру полагалось знать.

Навстречу шел рослый капитан в серой парадной шинели. Что-то у него, значит, намечалось торжественное.

— Дядя! — спросил Серега. — А война будет?

Что-то в лице офицера сместилось. Он посмотрел на нас лишнюю долю секунды. Мы учились в первом классе. Серега был с ранцем, а я с портфелем. И нам нужно было знать.

— Нет, ребята, — с чувством сказал офицер. — Войны не будет.

— Никогда? — спросил я, проигрывая спор и ловя свой шанс.

— Ни-ко-гда! — твердо ответил офицер. Заверил. Пообещал. Успокоил. Просто-таки поклялся. Закрыл собой.

— Так что учитесь спокойно! — звонко завершил он и продолжил движение.

— Бе-е-е! — сказал Серега и показал мне язык.

У меня осталось виноватое чувство, что мы обманули капитана. Мы на́ спор, а он всерьез. На всю жизнь запомнил смысл службы, поди.

Металлолом

Стихийных бедствий было много, и сбор металлолома относился к числу тяжких. Норма равнялась двадцати килограммам на ученика. Столько железа в округе не существовало. По гарнизону и городку проносился ураган. И высасывал весь металл, как магнитом. От целенаправленных детей спасения нет.

Крали дома утюги и сковородки. Срывали замки с сараев и ручки с дверей. Все ломы, топоры и лопаты оказывались на школьном дворе. Узнав о сборе металлолома, хозяйки бежали в школу как на раздачу в бюро находок.

Классы вызывали друг друга на социалистическое соревнование. Учителя записывали, директор их поощрял. Школа выполняла план по сбору металлолома. Победителя отмечал РОНО.

Мы с Серегой Фоминым украли в автовзводе домкрат. Железнодорожные крали на станции тормозные колодки. Витька Смагин в поту притащил с полигона неразорвавшийся снаряд. Таков был коллективный разум, что снаряд записали и положили в кучу.

Лишь однажды этот фестиваль коммунистической морали был омрачен. По сезону школьная кочегарка уже не топилась. В шестом классе отпилили слесарной ножовкой батареи и снесли до кучи. Директор улыбался, пока не узнал на радиаторах до боли знакомую краску, которую лично выбивал и доставал. Он пулеметно тряс костылем и требовал смертной казни для несовершеннолетних.

А потом мы поняли жизнь. В десятке километров располагался «Чермет». Надо было лишь запастись тележкой. Из ржавых гор набиралось любое количество железа и везлось в школу. Потом из школы это централизованно отвозилось обратно. И так раз в год.

Достаток

Мать дежурила в госпитале, базар был раз в неделю по воскресеньям, отец взял меня для развлечения — за молодой картошкой и сметаной. Колхозник заскорузлыми неловкими пальцами долго пересчитывал сдачу, разглаживал рубли и сортировал мелочь. И я высказался отцу насмешливо, как неловко он это делает. И отец ответил как-то задумчиво и печально, что, видно, не так уж часто ему это приходится делать, наверное. И вот после этого мне всю жизнь было стыдно перед теми, кто честно и тяжело работает, а живет хуже меня. Слова бедный, честный и хороший были синонимами, и достаток следовало скрывать, если ты хотел быть не хуже людей, с кем живешь.