Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

— Конечно, правда! Я, Алёша, никогда больше не буду грешить. Вот увидишь. Кто захочет, тот может. Ведь так гораздо, гораздо лучше!

Мы не пили утреннего чаю, и теперь нас ждал чай с двойной порцией булок в неурочное время, стало быть, гораздо вкуснее обыкновенного.

Проголодавшись со вчерашнего обеда, все жадно набросились на него. Я никогда не пил казённого чаю, привыкнув дома к деревенскому молоку, и потому каждый раз награждал кого-нибудь из приятелей своим стаканом, оставляя на свою долю сухую булку.

— Шарапов 4-й! Голубчик! Мне, мне сегодня! — кричали справа и слева перебивающие друг друга голоса, и обращались в мою сторону с умильными гримасами просящие рожи.

— Шарапов, смотри же, не подличай! Не смей никому давать, ты мне обещал! — требовательнее всех кричал Ярунов, которому я чаще других уступал свою порцию.

— Врёшь, когда я тебе обещал? Я тебе и без того всякий раз даю, — обиделся я. — Сегодня я Чермаку отдам. Он давно просил.

— Вот сволочь! Второкласснику даёт, а товарища надувает, — окрысился на меня Ярунов. — Постой же, я тебе попомню: то защищал тебя от всех, а теперь уж слуга покорный!

Меня возмутило нахальство Ярунова, которому я действительно никогда этого не обещал, и который, пользуясь моею дружбою, всякий раз почти насильно оттягивал у меня стакан с чаем.

— Что ж, ты запретить мне хочешь отдавать, кому я хочу? — вспылив, крикнул я ему. — Вот за это же никогда больше от меня не получишь! И просить не смей! Я тебе не лакей — исполнять твои приказы.

— А, так ты вот как? Погоди же, я тебя по-своему вздую… Я тебя заставлю слушаться…

— Что-о? Ты меня заставишь? — вне себя крикнул я. — Ах ты морда рябая! Мало тебя брат Анатолий колотил? Ещё захотелось? Стращать ещё вздумал, дрянь этакая… Бобак, свистун, Мазепа!

Однако, когда кончили чай, и колонны пошли в класс, я сильно смутился духом, не зная, хвастал ли только Ярунов, или действительно он задаст мне сейчас взбучку. Он был один из силачей нашего класса, хотя и мал ростом, так что тягаться с ним мне было совсем не по плечу. Я шёл, растерянный и взволнованный, стараясь ободрять самого себя и соображая, кто бы мог заступиться за меня.

Пойти бы можно сейчас к Анатолию в шестой класс, но это, по правде сказать, было бы подлостью, изменою перед своим классом. Своего же товарища да вдруг выдать шестикласснику. Анатолий хоть и брат, а ведь всё-таки шестиклассник, стало быть, всё-таки чужой… Нет, это невозможно. К Белобородову разве подойти, тот дружен со мною, и хоть не такой сильный, как Ярунов, а всё-таки не даст ему меня бить…

Я стал разглядывать позади, не видно ли Белобородова. В это время мы уже прошли дежурную и повернули на свой коридор, куда выходили двери одних старших классов. Вдруг удар в голову оглушил меня. Зелёные и красные круги запрыгали у меня в глазах. Ярунов с разбега хватил меня по виску своим тяжёлым костлявым кулаком и сейчас же начал меня колотить по голове и лицу, по чём попало.

От негодования и боли я позабыл весь страх перед силой Ярунова, и низко нагнув голову, чтобы защищать своё лицо от ударов, как учил меня всегда Анатолий, тоже бросился на Ярунова и стал отчаянно барабанить его по лицу обоими кулаками, справа и слева.

Должно быть, Ярунов совсем не ожидал от меня такого стремительного натиска, потому что я сейчас же почувствовал, как реже стали попадать в меня его удары и как он начал отступать к дверям класса.

Мы несколько минут простояли у этих дверей, сдвинувшись чуть не лбом ко лбу, оба нагнув головы, оба наудачу колотя друг друга, всячески изловчаясь попадать как можно больше в лицо. Я чувствовал, что синяки вскакивали у меня под глазами, застилая свет, как гудело, словно труба органа, моё левое ухо, в которое больно треснул кулаком Ярунов, как из разбитого зуба сочится в рот солёная кровь; но я всё бился и бился, не переставая и не уставая, размахивая беспрерывно кулачонками, отчаянно решившись доказать подлецу Ярунову, что со мной плохи шутки, и что я сумею постоять за себя.

Я понимал инстинктом, не раскрывая прижмурившихся глаз, что Ярунову тоже достаётся от меня порядком, что он, к великому торжеству моему, скорее теперь защищается, чем нападает на меня. Это неожиданное открытие, что чёрт вовсе не так страшен, как его малюют, что я сам вовсе не такой кисляк, а Ярунов вовсе не такой непобедимый силач, каким он выставлял себя, — удесятерило мои силы и мою энергию.

— Сдаёшься! — кричал я храбрым голосом, учащая удары и напирая ещё ближе на Ярунова, и сейчас же получил в ответ такой удар в верхнюю губу, что она сразу вздулась, как дождевой гриб.

— Я тебе сдамся, сволочь! Отведал теперь моих пампушек? — прохрипел оскорблённый до глубины души Ярунов. — Постой, я тебя ещё не так накормлю… И другу, и недругу заречёшься драться со мною!

— Господа! Будьте свидетели! — крикнул я по возможности бодрым и торжествующим голосом, хотя этому совершенно противилась моя расквашенная губа. — Кто из нас одолел? Видите, я его к дверям прижал! Видите, он куда отступил!

Товарищи давно столпились около нас и внимательно следили за ходом боя. Большинство было довольно, что Ярунов потерпел если не поражение, то во всяком случае, полную неудачу. Они видели, что я выбился из сил, и что дело, пожалуй, примет сейчас иной оборот.

— Довольно, господа! Разнимать их! Что они, как гусаки, сцепились, — раздались голоса Белобородова и Бардина. — Подрались, и будет. Не до смерти же драться. А то сейчас Гольц четырёхглазый сюда явится… Уж он вот нюхает из дежурной, издали чует, как коршун падаль.

И меня, и Ярунова оттащили в разные стороны, но я всё ещё взмахивал избитыми в синяки кулаками и рвался к нему.

— Счастлив твой Бог, волчонок, что вовремя тебя выхватили, а то бы тут и конец твой! — проговорил, запыхавшись, Ярунов.

— Это ты, рябой, молись, что жив остался, — хвастливо крикнул я ему в ответ, с трудом удерживая слёзы от нестерпимой боли в глазу и губе. — Спасли добрые люди, а то бы из моих лап не выскочил!

Взрыв хохота раздался вокруг меня.

— Ай да Шарапчик, ай да волчонок! — со смехом сказал Бардин, первый силач и великан нашего класса. — Кулаком не возьмёт, так хоть языком… Не робеет! Фонарей-то, фонарей понаставил… Теперь хоть в тёмную ночь ему будет светло.

— А я-то ему, господа, поглядите: всю морду набок своротил! Небось до новых веников не забудет! Другой раз не сцепится, — поспешил я прихвастнуть как можно более самоуверенным тоном, хотя мучительно ощущал в это время, что моё лицо горело и вспухало, как подушки.

В эту минуту по коридору торопливыми шагами подходил Алёша. Он пошёл было гулять один на дворе, за дровами, чтобы никто не помешал ему предаваться благочестивым мыслям в этот торжественный для него день. Но Сербинович прибежал к нему с тревожною вестью, что меня бьют, и он сейчас же бросился ко мне на помощь. Увидав моё опухшее и исцарапанное лицо и услыхав о моей задорной выходке, Алёша в изумлении остановился и с молчаливым укором посмотрел на меня.

— Гриша! Что это? Сейчас после причастия? А ты же говорил сейчас?

Я вспомнил свои кроткие мысли, свои добродетельные решения, в силу которых мне верилось всего только пятнадцать минут назад, и пристыжённо отвернулся от Алёши.

— Ну так что ж? Разве я начал? Когда он сам на меня напал! — проворчал я сердито.

— Да ведь ты говел, Гриша. Разве можно так? — с грустью сказал Алёша.

— Коли говел, так и разговелся теперь! — с хохотом перебил его Бардин, с грубой ласкою хватая меня за плечи и втаскивая в класс. — Видишь, какими пирогами его угостили… Ничего, волчок, не робей, всё-таки ты молодцом нынче воевал… Не поддался рябому бабаку! Отдул его своими боками хоть куда!

— Да за что это они? Господи, всю губу ему разнесло! И глаз совсем посинел… Как раз инспектор увидит, — страдающим голосом сказал Алёша.

— Ну а ты тут, богомолка, чего причитаешь? — крикнул на него презрительно Бардин. — Нюни ещё распусти! Велика важность, что ребята друг другу морды поковыряли. Не барышни! До свадьбы заживёт!

Алёша ничего не отвечал ему и стоял молча в дверях, смотря на меня с выражением досады и глубокой жалости, с задумчивой тоскою качая своей не по летам серьёзною лобатою головою.

Лунатик

Третьеклассник Чермак стал рядом со мною, и через это между нами установилась своего рода дружба. Конечно, четверокласснику, существу высшей породы, считавшемуся в числе «старших» классов, было бы позорно, по кодексу наших пансионских приличий, «в сурьёзе» дружить с малюком, которого ещё можно было сечь розгами, и потому моя дружба принимала скорее вид покровительства, по крайней мере снаружи. В глубине же души я ужасно жалел этого несчастного Чермаченку, как его обыкновенно звали у нас господствовавшие в пансионе хохлы. Чермаченкой звали солдаты и отца его, старого этапного командира, проживавшего в слободе Березняках, недалеко от нашего Крутогорска.