Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Ты это знаешь лучше, чем я, отец; ты ведь не будешь отрицать, что в доме у нас что-то происходит, что здесь как бы сгустился какой-то туман, какая-то грусть, которая заполнила все, расползлась по всем щелям, что ты никогда не бываешь доволен, что ты страдаешь, словно над тобой тяготеет тяжкий грех…

— Первородный грех! — саркастически добавил Хоакин.

— Вот, вот, — воскликнула дочь, — он самый, от которого ты так и не избавился!

— Но ведь раз меня крестили!..

— Это не имеет значения.

— И для того чтобы излечить меня, ты собираешься постричься в монахини, не так ли? Так вот, прежде чем давать лекарство, нужно поставить точный диагноз, установить происхождение болезни…

— Да избавит меня господь от этого, отец, меньше всего бы я хотела быть твоим судьей.

— Однако осуждать меня можно? Разве не так?

— Осуждать тебя?

— Да, да! Осуждать… Вот так взять и уйти в монастырь — это и значит осудить меня…

— Ну, а если бы я вышла замуж? Если бы я бросила тебя ради мужа?..

— Смотря ради какого мужа.

Наступила короткая пауза.

— Так вот, дочка, — продолжал Хоакин, — со мной и в самом деле творится что-то неладное; я страдаю, страдаю уже давно, почти всю свою жизнь. Многое из того, о чем ты догадалась, — правда. Но своим решением постричься в монахини ты прикончишь меня, доведешь меня до отчаяния. Имей сострадание к своему отцу, несчастному отцу…

— Именно из сострадания…

— Нет, из чистого эгоизма. Ты видишь, как я страдаю, и тем не менее бежишь. Желание ничего не видеть и не слышать влечет тебя в монастырь. Разве это не есть чистейший эгоизм? Представь себе, что я заболел тяжелой, затяжной болезнью — ну, к примеру, проказой, что ли; разве ты ушла бы от меня в монастырь под предлогом вымолить мне у бога здоровья? Ответь, бросила бы ты меня?

— Нет, конечно, я бы тебя не бросила. Ведь я твоя единственная дочь.

— Так вот считай, что я болен проказой. Останься ухаживать за мной. Я перейду под твою опеку, буду делать все, что ты пожелаешь.

— Ну, если так…

Отец поднялся и, глядя на дочь увлажнившимися от слез глазами, обнял ее и прошептал на ухо:

— Хочешь вылечить меня?

— Конечно, отец.

— Выйди замуж за Авелина.

— Что? — воскликнула Хоакина, высвобождаясь из отцовских объятий и оторопело глядя на Хоакина.

— А что… что, собственно, тебя удивляет? — несколько смущенно пробормотал отец.

— За Авелина? За сына твоего врага?

— Кто тебе сказал, что его отец — мой враг?

— Твое упорное молчание на протяжении многих лет.

— Так вот именно потому, что он сын того, кого ты называешь моим врагом…

— Я не знаю, что происходит между вами, и не хочу знать, но последнее время ты так обхаживаешь его сына, что меня обуял страх… Я боюсь… даже сама не знаю, чего боюсь. Твоя привязанность к Авелину показалась мне чудовищной, какой-то зловещей…

— Да нет же, Хоакина, нет! В Авелине я думал найти искупление. И поверь, что, если бы тебе удалось навсегда привести его в наш дом, если бы удалось сделать его моим сыном, для меня это было бы спасением, обновлением души…

— Неужели ты, мой отец, хочешь, чтобы я искала его любви, стремилась завлечь его?

— Нет, я вовсе не это имел в виду.

— А что же?

— Ну, если он сам, например…

— Уж не сговорились ли вы оба за моей спиной, даже не потрудившись справиться о моих чувствах?

— Нет, нет, это только я, твой несчастный отец, посмел подумать…

— Мне очень жаль, отец.

— Мне тоже. Все теперь оборачивается против меня… Но разве ты не хотела пожертвовать собой ради моего спасения?

— Конечно, ради тебя я готова на любую жертву! Располагай мною, как хочешь!

Отец хотел поцеловать ее, но она, высвободившись из его объятий, воскликнула:

— Нет, только не теперь! Тогда, когда ты этого заслужишь. Или, быть может, ты хочешь, чтобы и я тоже заставила тебя замолчать своими поцелуями?

— Откуда ты этому научилась, дочка?

— И стены имеют уши, отец.

— И обвиняют!

XXVIII

— Эх, если б я мог стать вами, дон Хоакин, — сказал однажды, получив от Хоакина очередную денежную подачку, бедняга арагонец, тот самый, которого лишили наследства, отец пятерых детей.

— Неужели моя судьба так завидна?

— Да я отдал бы все на свете, чтобы очутиться на вашем месте, дон Хоакин.

— Ну, что бы, например, вы отдали, чтобы очутиться на моем месте?

— Все, что у меня есть.

— А что у вас есть?

— Жизнь!

— Отдать свою жизнь, чтобы стать мною! — А сам про себя Хоакин добавил: «Быть может, и я бы отдал свою, чтобы перевоплотиться кое в кого!»

— Да, я отдал бы жизнь, чтобы стать вами.

— В ваших словах я не понимаю одного, друг мой: не понимаю того, как человек может отдать жизнь за то, чтобы превратиться в другого; еще менее понимаю я, как это человек может пожелать расстаться с самим собой; превратиться в другого — значит перестать быть самим собой, отказаться от себя.

— Конечно.

— А это значит — перестать существовать.

— Бесспорно.

— Но не для того, чтобы стать другим…

— Правильно. Я хочу сказать, дон Хоакин, что я охотно перестал бы существовать или, скажу яснее, всадил бы себе пулю в лоб либо утопился в реке, если б точно знал, что дети мои, которые одни только и привязывают меня к этой собачьей жизни, одни только и удерживают меня от самоубийства, найдут в вас второго отца. Теперь понятно?

— Понятно. Так, значит…

— Значит, мне осточертела эта жизнь, и я с радостью бы с ней расчелся и навсегда избавился от тяжких своих воспоминаний, когда б не мои близкие. Да, пожалуй, удерживает меня и еще одна вещь…

— Какая?

— Боязнь того, что воспоминания о пережитом будут проследовать меня и после смерти. Эх, если бы я мог стать вами, дон Хоакин!

— А что, друг мой, если меня привязывают к жизни причины того же сорта, что и вас?

— Не может этого быть! Вы же человек богатый.

— Богатый… богатый…

— А человек богатый никогда не имеет причин жаловаться. Ваша жизнь — полная чаша. У вас есть все: жена, дочь, хорошая клиентура, громкое имя… Чего еще желать? Отец не лишал вас наследства, родной брат не вышвыривал вас из отчего дома и не вынуждал просить милостыню… Никто не доводил вас до необходимости протягивать руку за подаянием. Да, если бы я мог стать вами, дон Хоакин!

Оставшись один, Хоакин подумал: «Если бы он мог стать мною! Этот человек завидует мне, завидует! А я, кем бы я хотел стать?»

XXIX

Вскоре состоялась помолвка Авелина и Хоакины. В «Исповеди», обращенной к дочери, имеется по этому случаю такая запись:

«Теперь мне боязно объяснить, каким образом удалось мне склонить Авеля, ставшего ныне твоим супругом, на то, чтобы он попросил твоей руки. Пришлось дать ему понять, что ты влюблена в него или по меньшей мере что тебе было бы приятно видеть его у своих ног; при этом я ни словом не выдал нашего с тобой разговора с глазу на глаз, который произошел у нас после того, как Антония открыла, что из-за меня ты собираешься уйти в монастырь. В этом ты видела мое спасение. Я же надеялся обрести спасение, только соединив твою судьбу с судьбой единственного отпрыска того, кто отравил мне самый источник жизни, только породнившись и смешав нашу кровь с их кровью. Я думал, что, быть может, однажды твои дети, мои внуки, дети его сына, тем самым и его внуки, унаследовав мою и его кровь, окажутся в борении с самими собой, столкнутся с ненавистью к самим себе. Разве ненависть к себе, к собственной своей крови не есть единственное средство против ненависти к другим? В Писании сказано, что Исав начал свою распрю с Иаковом еще во чреве Ревекки. Кто знает, не зачнешь ли ты однажды близнецов, в жилах одного из которых будет течь моя кровь, а в жилах другого — его кровь, и вот эти близнецы станут драться и ненавидеть друг друга еще в твоем чреве, еще до того, как родятся на свет и обретут сознание? Ибо это и есть человеческая трагедия, и всякий человек, подобно Иову, всего лишь порождение противоречия{91}.

Я содрогался при мысли, что вдруг я соединил вас вовсе не для того, чтобы слить враждующую кровь воедино, но, напротив, еще больше разделить ее, увековечить ненависть. Прости меня! Я брежу.

Нет, не только нашу кровь, его и мою, — еще и ее кровь, кровь Елены. Кровь Елены! Вот что более всего смущает меня; кровь, которая окрашивает ее щеки, лоб, губы, кровь, сияние которой ослепило меня.

И еще кровь Антонии — многострадальной Антонии, твоей святой матери. Ее кровь — как вода для крещения, кровь искупительная. Лишь кровь твоей матери, Хоакина, может спасти твоих детей, наших внуков. Только эта незапятнанная кровь и может принести искупление.