Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Как? Тебе и имя Христа тоже неприятно, сын мой?

На миг установилась тишина, мрачная и холодная.

— Иисус Христос, — отчеканил Федерико, — наказал, чтобы его не называли милосердным, ибо милосерден один только предвечный. А вот среди христиан встречаются свиньи, которые имеют нахальство сами себя величать порядочными и благородными.

— Но ведь порядочность и благородство — это не то же, что милосердие, — вставил словечко дон Висенте, чиновник местного самоуправления.

— Браво, дон Висенте. Счастлив слышать от должностного лица хоть одно справедливое и разумное суждение.

— Следовательно, — заметил Хоакин, — никто не должен признаваться в своей порядочности и благородстве. А в бесчестности?

— Нет нужды, это и так очевидно.

— А сеньору Куадрадо хотелось бы, — сказал дон Висенте, — чтобы люди признавали свою подлость, но не думали меняться в лучшую сторону, не правда ли?

— Точнее не выразишь! — воскликнул депутат.

— А я вам скажу, сын мой, — протянул Федерико, выгадывая время на ответ. — Вы должны знать, чем замечательно таинство исповеди в нашей благомудрой матери церкви…

— Обычная дикость, — прервал его чиновник.

— Почему же дикость? Напротив, весьма мудрое учреждение. Исповедь дает возможность грешить безбоязненно, поскольку любой согрешивший заранее знает, что грех ему будет прощен. Разве не так, Хоакин?

— Понятно, если человек не покается, то и не…

— Да, да, сын мой, человек покается, затем согрешит, снова покается и снова согрешит, а так как он знает, что, согрешив, покается и, покаявшись, снова согрешит, то вот он и начинает каяться и грешить одновременно. Правильно?

— Человеческая душа — потемки, — наставительно произнес Леон Гомес.

— Сделай милость, не говори пошлостей! — перебил его Федерико.

— Почему же я говорю пошлости?

— Всякая философическая сентенция, всякая аксиома, всякое напыщенное обобщение, да еще облеченное в форму афоризма, — пошлость.

— А что же в таком случае представляет собой сама философия?

— Нет никакой философии, кроме той, что мы тут разводим…

— И заключается она в перемывании косточек своего ближнего.

— Правильно. Зато ничто другое и не идет ему так на пользу.

Когда пришла пора расходиться, Федерико подошел к Хоакину и спросил, не собирается ли тот домой, потому что он с удовольствием бы его проводил хотя бы часть пути. Когда же Хоакин ответил, что ему еще нужно нанести визит тут, совсем неподалеку, Федерико сказал:

— Понятно, ты просто хочешь отделаться от меня. Хочешь остаться один. Понимаю тебя.

— Что же тут понятного?

— Одиночество — это лучшее, что может быть на свете. Но когда одиночество станет тебе невмоготу, приходи ко мне. Никто не сумеет отвлечь тебя от твоих горестей лучше меня.

— А как же собственные твои горести? — поддел его Хоакин.

— Вздор! Кого они могут интересовать?..

И они расстались.

XXIII

Бродил по городу один бедный-пребедный человек, родом из Арагона, отец пятерых детей; зарабатывал он на жизнь чем мог, когда — перепиской, когда — чем придется. Бедняга частенько обращался в своим друзьям и знакомым, — если, конечно, предположить, что таковые могут быть у подобного человека, — выклянчивая у них под различными предлогами два-три дуро в долг. Или, что было самое грустное, посылал кого-нибудь из своих сыновей, а то и жену с просительными записочками. Хоакин иной раз оказывал ему помощь, чаще всего тогда, когда его просили осмотреть кого-либо из заболевших членов этого семейства. Хоакин получал какое-то особенное удовольствие, оказывая помощь этому несчастному человеку. Он угадывал в нем жертву человеческой несправедливости.

Однажды он заговорил о нем с Авелем.

— Да, я знаю его, — ответил Авель, — некоторое время я даже давал ему работу. Но ведь он лодырь, бездельник. Под предлогом того, что ему необходимо отвлечься от своих горестей, он ежедневно шляется в кафе, хотя дома в это время нет ни крошки. Он не может отказать себе даже в ежедневной коробочке сигар. Горести свои он превращает в сигарный дым и выпускает кольцами к потолку.

— Это еще ничего не значит, Авель. На это дело нужно взглянуть поглубже, вникнуть в самую суть…

— Все это одни красивые слова. Надоело постоянное его вранье и кривлянье — берет деньги и непременно добавит: «При первом же удобном случае верну…» Уж лучше просить милостыню. Это куда честнее и благороднее. Прошлый раз он попросил у меня три дуро в долг; я дал ему три песеты и сказал: «Отдавать не нужно!» Нет, что ни говори, а он просто бездельник!

— Но разве он виноват?

— Ну, начинается: чем виноват да его ли это вина…

— Вот именно. Кто первопричина всякой вины?

— Лучше бросим этот разговор. Если хочешь помогать ему — помогай, я не возражаю. Да, пожалуй, я и сам при случае дам ему денег.

— Это-то я знаю, ибо внутренне ты…

— Что мы такое внутренне — говорить не будем. Я художник и мало интересуюсь тем, что там у человека внутри. Более того, скажу тебе прямо, я убежден в том, что внешность любого человека — это точный сколок того, что человек являет собой внутренне.

— Ну еще бы! Давно известно, что для тебя человек — всего лишь натура, модель…

— Тебе кажется, этого мало? А для тебя каждый человек — всего лишь клинический случай. Тебе приходится изучать, выслушивать, выстукивать людей, пытаясь проникнуть к ним внутрь…

— Незавидное занятие…

— Почему?

— Потому что, привыкнув разбираться во внутренней сути других людей, понемногу начинаешь прислушиваться к самому себе, ощупывать, изучать себя…

— Рассматривай это как преимущество. По мне, так и простого зеркала достаточно…

— А ты и правда смотришься иногда в зеркало?

— Конечно! А разве ты не знаешь, что я написал автопортрет?

— Разумеется, настоящий шедевр…

— Он и в самом деле недурен… А ты, ты хорошо изучил себя изнутри?

На следующий день после этого разговора Хоакин вышел из казино вместе с Федерико, которого он хотел расспросить об этом бесстыдном нищем попрошайке.

— Только скажи мне правду и, прошу тебя, на время оставь свой цинизм — ведь нас никто не слышит.

— Видишь ли, этому беспорточнику место в тюрьме, — там, по крайней мере, он бы и питался лучше, да и жил бы куда спокойнее.

— А что он такого натворил?

— Ничего не натворил; но должен был бы натворить, потому я и говорю, что место ему в тюрьме.

— А что он должен был бы натворить?

— Убить своего брата.

— Ну, опять ты сел на своего конька!

— Обожди, сейчас поясню. Этот бедняга, как ты знаешь, родом из Арагона. А там, в Арагоне, существует полнейшая свобода в праве наследования. Он имел несчастье родиться первенцем, быть главным наследником, а затем еще имел несчастье полюбить одну девицу, бедную, красивую и, по-видимому, порядочную. Отец воспротивился браку всеми силами и пригрозил сыну лишением наследства, если тот женится на своей возлюбленной. А сын, ослепленный любовью, сперва сильно скомпрометировал свою зазнобу, полагая таким образом вынудить отца дать согласие на брак и заодно отделиться от дома. И так продолжал он жить в селе, работал у тестя и тещи, надеясь со временем умаслить отца. А этот, как истый твердолобый арагонец, даже и ухом не повел. Так и умер старик, оставив все свое состояние младшему сыну, а состояньице вполне приличное. Когда же умерли родители жены нашего попрошайки, то побежал он к брату своему просить работы и помощи, а братец-то ему и откажи наотрез! Так вот, чтобы не убить своего братца, как того требовало сердце, он и переселился сюда клянчить милостыню да подаяние. История, как видишь, куда как поучительная.

— Да, тут есть над чем задуматься!

— Если бы он убил своего братца, эту разновидность Иакова{90}, было бы плохо, но то, что он его не убил, тоже, как видишь, не лучше…

— А быть может, и хуже…

— Да, да, именно так! Ведь дело не только в том, что он живет презренной, позорной жизнью попрошайки, но он живет, ненавидя своего брата.

— А если бы он убил его?

— Тогда, по крайней мере, он излечился бы от ненависти, и теперь, раскаявшись в своем преступлении, он бы боготворил его память. Действие излечивает от дурных чувств, а ведь именно дурные чувства отравляют душу. Поверь мне, Хоакин, я-то знаю это очень хорошо…

Хоакин пронзительно взглянул на него и спросил:

— Уж не по собственному ли опыту?

— Знаешь, дорогой, лучше не спрашивай о том, что тебя не касается. Довольно будет с тебя, если я скажу, что весь мой цинизм — вещь чисто оборонительная. Я вовсе не сын того, кого вы все считаете моим отцом; я появился на свет от любовной связи моей матери и никого в мире не ненавижу так, как своего отца — отца по крови, который был настоящим палачом того, другого, чье имя из подлости и трусости было передано мне… Проклятое имя, которое я ношу и поныне…