Я стану Алиеной - Наталья Резанова

Она кивнула, не изменяя ставшей привычной за время путешествия позы — одно колено согнуто, другая нога вытянута, — на постели сидела как на земле.

Оливер, бросил плащ на спинку стула, сел напротив.

— Ну что, видел Камень Крови?

— Нет, — ответил он. — И служителя Трибунала тоже не видел.

Он опоздал к началу процессии, при коем клир Фораннана вынес из врат монастыря, сегодня широко распахнутых, камень Захарии в хрустальной раке. Подоспел лишь тогда, когда за клириками к Соборной площади, где должно было происходить празднество покаяния, двинулись представители многочисленных братств и конгрегации — бледные, словно все дни и ночи карнавала они проводили в непрестанных бдениях и молитвах, в нарочито залатанной новой одежде. Первыми сегодня следовали члены братства святого Иоанна Крестителя, как бы связанного узами крови с реликвией, чей праздник отмечался, затем представители конгрегации Семи скорбей Девы Марии, Пяти ран Спасителя и многих других.

И все они устремлялись к собору. Так что, если бы Оливер действительно желал взглянуть на реликвию, вряд ли он сумел бы к ней протолкнуться.

Говорили, что вся Соборная площадь будет запружена народом, что соберется не менее двенадцати тысяч, не считая детей. Посланец примаса мог быть удовлетворен — коли он приехал убедиться, что жители Фораннана, покончив с распутной карнавальной жизнью, перешли к покаянию. Отец Маэль был прав — город преобразился. Люди на всем пути следования процессии истово молились и обливались слезами, словно бы упиваясь этим, по речению святого Бернарда Клервосского, вином ангелов. Истинный благочестивей сказал бы, что слезы вызваны крыльями благодати, овевающими толпу, злостный нечестивец — что пронизывающим ветром. И на этот же ветер списал бы он обстоятельство, что бесчисленные свечи и факелы, несомые членами конгрегации в солнечный январский день, то и дело гасли. Однако ж в толпе это находили дурной приметой, виной же тому считали то, что носилки с реликвией сподобились нести только представители духовенства. Раньше, услышал Оливер, подобная честь выпадала самым знатным, именитым жителям города, которые исполняли ее с великой торжественностью и высоким почтением, теперь же клир отринул обычай, узурпировав право приобщиться благодати (а ведь клирики и в будни могут зреть Святой Камень) и лишив ее мирян. И хотя ропот толпы не переходил в откровенную брань и сквернословие, также нередко сопровождавшие священные процессии, ясно было, что будущее представляется людям в самом мрачном свете, и это было еще одной причиной проливать слезы на ветру и бить себя кулаками в грудь.

Те же, кто следовал за духовными конгрегациями, били себя отнюдь не кулаками, но бичевали веревками, завязанными узлами, и даже хлыстами, приспустив власяницы до пояса или даже вовсе ограничась набедренной повязкой, босые, с шеями, натертыми веригами… Все это было так несвойственно Древней земле, так не похоже на нее, что Оливеру невольно хотелось отвести глаза, пускай видывал несравненно худшие виды — в том же Тримейне, например. Там, если честно признаться, каялись с гораздо большим рвением. Там подобное празднество не обошлось бы без посещения городского кладбища и лицезрения останков умерших, выставленных на показ, дабы напомнить, что in vitae sumus in morte (Средь жизни мы в смерти (лат.).) без замуровывания какой-нибудь добровольной затворницы в келью при монастырской стене или в ограде того же кладбища… Да и сравнительно теплый климат Фораннана давал здешним кающимся преимущества перед тримейнскими, коим зачастую приходилось месить босыми ногами снег. Однако январь и в Древней земле оставался январем, и чтобы расхаживать без малого нагишом, требовалось благочестие немалое. А говорили, что процессии кающихся будут следовать улицами Фораннана всю неделю. Это ж какое надобно здоровье! Говорили, правда, и о том, что большинство кающихся — не местные, а паломники, прибывшие в город со всех концов империи.

Но откуда бы они ни пришли, те, кто двигался в процессии, были людьми, добровольно наложившими на себя покаяние. Существовали же и такие, для которых покаяние стало приговором — что должно было увенчать нынешний праздник. Самих этих грешников Оливер не увидел, равно как и реликвию, хотя по другой причине, — их везли на Соборную площадь другими улицами. Там, наверное, тоже собралось немало зрителей поглазеть, что и как. Предстояли костер, бичевание, позорный столб. Впрочем, насчет смертной казни люди с уверенностью говорили только об одной. Проповедник запрещенной секты братьев Свободного Духа, о которой сообщалось, что там под предлогом приобщения таинствам Духа предаются самому разнузданному разврату, был приговорен к сожжению еще до Рождества, однако исполнение было отложено до сегодняшнего дня. Были и другие приговоренные, доставленные сюда свитой посланца архиепископа, — какая-то ведьма, какой-то проштрафившийся монах, но кто из них подлежит смерти, а кто иному наказанию, в толпе точно не могли сказать.

Да, не столичный город Фораннан, верно. Две смертные казни в подобный день, всего только две! В Тримейне по большим праздникам, бывало, сжигали до тридцати ведьм и еретиков одновременно. Оливеру приходилось слышать, что доходило и до восьми десятков, но сам он этого не видел.

Он отбился от толпы и переулками, которые за неделю уже успел выучить, добрался до «Хрустальной башни». Беспокойство снедало его с самого утра, как только он покинул гостиницу, а сейчас просто грызло, как голодная собака кость. Правда, хозяин и слуги опередили его, едва ли не с рассветом отправившись поглазеть на выход процессии, но кто-то из них мог вернуться, заметить, что Селия не выходила, и донести на нее. Или она сама, наскучив ожиданием, могла отправиться искать его.

Но она была дома (если гостиничный номер дозволено называть домом), пела и ждала его. И ничего не случилось. Пока.

— Я не видел камня, — повторил он, — но видел, как праздник греха сменяется празднеством покаяния. И знаешь что? Мне думается, что больше всех каются не те, кто в эти дни вокруг нас пьянствовал, дрался, играл в чернь и нарушал супружескую верность, а те, кто этого не делал. Полосуя себя в кровь, ломая шеи железными цепями и покрываясь на холоде гусиной кожей, они надеются искупить не определенные грехи, но само свое существование на этой земле, ибо для них родиться — уже значит впасть в грех. Те же, кто этого не делает, — не говоря о нас с тобой, — обречены на вечные муки.

— Есть и такие, — тихо отвечала она, — что утверждают, будто даже Сатана будет прощен в конце времени.

— Их жгут, Селия.

Она резко отвернулась к окну.