Я стану Алиеной - Наталья Резанова

В толпе началось какое-то движение. Солдаты, спрыгнув со ступеней галереи, начали теснить горожан в сторону, прокладывая дорогу. Похоже, монах, настаивавший на том, чтобы расковать сраженного ударом грешника, одержал верх в споре. Соорудив носилки из двух копий и щита, болящего повлекли прочь, туда, где один из охранных воинов изловил какого-то несчастного, на свою голову заехавшего на площадь в телеге, и затребовал телегу, лошадь, и возницу для нужд Церкви.

Оливер, бешено работая локтями, пробился к самому оцеплению, и когда пораженного проносили мимо, увидел наконец-то человека, о котором столько слышал за последние полгода.

Старческое лицо, перекошенное ударом, казалось неестественно розовым. Из полуоткрытого рта на изрытую морщинами щеку стекала слюна. Один глаз был зажмурен, другой выпучен и, как на миг показалось Оливеру, уставлен в упор прямо на него.

Только это он и запомнил.

Голубой с прожелтью глаз в кровавых прожилках.

Селия не могла обогнать его намного, но, когда он вошел в комнату, оставалась неподвижна, словно сидела так уже несколько часов. Даже головы не подняла. Она сбросила плащ, но не перевязь, и орлиная лапа на рукояти меча хищно высовывалась из-за ее плеча.

Оливер замер в дверях. Он был вне себя, но усилием воли заставил себя молчать. Ее чудовищная дикарская выходка — в виду окон служителя Трибунала — могла стоить ей жизни, и, кажется, стоила ее Найтли, о нем же, Оливере, она опять предпочла забыть. Но он не знал, как сказать ей об этом. То, что произошло сейчас, — гораздо хуже, чем поединок на публике, и ссора, которую он повлек, могла оказаться лишь бледным предвестием того, что способно было привести к полному разрыву. И неизвестно, что площе — дать волю своему гневу или унизиться, полностью подавив его.

Он сказал:

— Я был на площади. И видел, как его унесли.

— Вот как? — Голос ее звучал пусто и безжизненно. — А я вот не дождалась…

— Зачем ты бросилась туда? Зачем? Увидеть его? Убить?

— Я не могла… — Она не договорила, задохнувшись, словно боролась с кашлем.

— Что изменилось бы, если бы ты хоть немного подождала? Если бы мы пошли туда вместе? Но ты упорно отшвыриваешь меня в сторону, потому что я могу удержать тебя, могу не позволить тебе погибнуть глупо, бессмысленно и страшно.

— Ты забываешь, — медленно произнесла она, — мне ничего нельзя сделать. Я уже мертвая.

Оливер снова призвал на помощь все возможное хладнокровие. Напомнил себе, что известие о собственной смерти могло так потрясти ее сознание, что она на время потеряла способность управлять своими поступками… Не властна? Но это не вяжется с тем, как она поступила с Найтли.

— Доброго пути, жаркого огня, удобной могилы, — пробормотал он.

Селия подняла голову. Ему стало не по себе. Такой он видел ее только раз, в тот жуткий вечер после возвращения от моста. Глаза запали, кости выступили под кожей, губы дергались.

— Это он сказал… — она сделала паузу, — Алиене, когда та уходила… туда, на мост. Его последние слова. Больше никто их не слышал. Не думаю, чтоб он сознательно желал мне смерти. Хотя, может, и желал. Но он считал, что я испугаюсь и вернусь.

Оливер выпустил, наконец, притолоку двери, за которую цеплялся, шагнул вперед, сел против Селии на пол. Он не знал, что пугает его больше, — это вновь возникшее в ее речи "я" или то, что Селия видит в его словах и поступках сходство со словами и поступками Найтли.

— И все сбылось… — продолжала она. — Все. Знаешь, я видела эту могилу. А он, должно быть, хорошо помнил свои слова, если… если…

— Если пытался изменить прошлое, — тихо докончил Оливер. — И поскольку его слова слышала только Алиена, когда он услышал их от тебя, то понял, что опыт его был удачен. И это его добило. Но, — внезапно он оживился, — что, если он придет в себя? Он же расскажет, что ты вовсе не умерла! Нам нужно немедленно уезжать отсюда!

— Что он им расскажет? — саркастически спросила она. — Что я была мертва, он меня воскресил, потом меня снова убили и я снова воскресла? Даже Лазарю евангельскому удалось через такое пройти только один раз. Нет, если к нему вернется речь, в чем я сомневаюсь, все его признания сочтут бредом умалишенного. А коли ум у него еще остался, для него же лучше держать язык на привязи.

— Я, наверное, никогда не пойму тебя. Твою безмерную расчетливость и неспособность действовать разумно… твое благородство и равнодушную жестокость…

— Это хорошо, что ты не понимаешь. — Усмешка тронула ее губы.

— Хорошо — для тебя или для меня?

— Для нас обоих… А что до моей жестокости… ты прав, я жестока, знаю это, но знаю также, что за все мне придется заплатить. За всех убитых мною, за то, как я обращалась с тобой, равно как и за то, как я поступила сегодня, — за все воздается.

— Ты же сама говорила, что жизнь несправедлива по своей сути.

— А разве я сказала, что плата будет равноценной?

Она встала и подошла к столу, чтобы выкресать огонь. Маленький фитилек свечи колебался от сквозняка, и Селия прикрыла его ладонью, тут же окрасившейся бледным сиянием. А лицо — в тени.

Почему все же привратник сказал, что у нее черные глаза?

Оливер настоял, чтобы отправиться в монастырь одному. И Селия не возражала. Очевидно, она все же осознала, что ее последняя выходка перешла всяческие границы. Они и без того уже достаточно долго щелкали судьбу по носу. Конечно, наглость лучшее оружие и главное счастье жизни, но всякий наглец потеряется в пыточной камере.

Отец Маэль встретил Оливера, как всегда, любезно, рассеянно поинтересовался: «А где же ваш фамулус?» — видимо, имя спутника Оливера он не запомнил и, получив ответ: «Болен», тут же забыл о нем, но не о болезнях и хворях.

— А у нас в монастыре прибавилось хлопот, — сообщил он. — Помните, я рассказывал вам об осужденном грешнике, коего приговорили отбывать наказание в нашей обители? Так вот, несомненно, грехи его оказались слишком тяжелыми, дабы он мог ограничиться пребыванием в монастырской келье, или даже в узилище, которое, должен признаться, несмотря на мягкость царящих здесь нравов, у нас существует, — однако и оно, должно быть, показалось бы ему теперь императорским дворцом. Ибо ныне он заключен в гораздо более тесной темнице, темнице без замков, стен и решеток — темнице собственного тела.

— Я что-то не понимаю вас, отец Маэль. — Оливер был несколько сбит с толку риторической фигурой. — Он умер?

— Лучше бы ему умереть, да простит мне всемилостивый Господь подобные речи! Он жив, но жизнь его есть подобие смерти: без движения и без языка. Иными словами, его хватил удар.

Стоило выслушивать весь этот поток элоквенции, дабы узнать то, что Оливеру и так было известно!