Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он еще раз внимательно оглядывает окрестность, вешает капкан цепью через плечо и, сначала тихо, потом все быстрее и быстрее бежит к деревне. Но не страх гонит его, а растерянность…
Тяжело дыша, он с грохотом бросает капкан на пол и сам садится туда же, раскинув ноги и привалившись спиной к лавке.
— Ты чего это? — испуганно спрашивает старуха и подходит к нему.
— Вона… — только и выдыхает он, не в силах больше ничего выговорить.
— Во-олк… — как-то протяжно, с придыханием, выговаривает она и всплескивает руками, будто и в самом деле видит перед собой живого волка.
— А ты что думала — твоя корова?
Старик отдышался, успокоился и, глядя на испуганную жену, даже улыбнулся. А она словно не слышала: и не осердилась на его шутку — дальше продолжает:
— Что же он теперь… с тремя ногами остался, что ли?
— Нет, у него еще запасная была: приставил и убежал!
— Дурной ты, ей-богу глупый! Да как же ему теперь жить-то с тремя ногами, дурья твоя башка?! Подумал ты об этом? Тебе бы ногу оторвать, тогда попрыгал бы, старый черт! Зачем мучить-то? Уж выстрелил бы, коли так, убил бы его! Так нет, отпустил! Сам, верно, волчьей породы, ни капли жалости к живому нет!
Вот ведь, все никак не успокоится, все кричит. А старик уже не слушает, уши его теперь будто заперты на семьдесят семь замков. Вытащив лапу из капкана и рассматривая ее, он думает о своем.
«Да-а, серьезный зверь. Кисть-то какая широкая. А может, и вправду убить, как старуха советует? Не жизнь теперь для него — мучение. Где он сейчас? Лапу, верно, зализывает… Да тут и податься-то некуда. Разве в Оносим-болото? Леса повырубили. Не леса — тьфу! Ишь, как лапу отхватил… — Старик подносит волчью кисть к самым глазам, внимательно разглядывает. — Ага, кость раздроблена капканом, он только догрыз ее. Эх, черт меня дернул этот капкан ставить. Выбросить его следовало, коль пружина сломалась. Так нет, поперся в кузницу. Вон какая сильная получилась, даже кость перешибла. А может, это и к лучшему, что он сам освободился, стрелять не пришлось? На волка-то, пожалуй, рука бы не поднялась».
Он смотрит на лапу, а видит самого зверя. Матерого, пышногрудого, с большой головой и тяжелым хвостом. Вот он ступил неосторожно, и капкан намертво прихватил лапу — как молотом ударил… У него самого вдруг заныла рука, будто это ее искалечило безжалостное железо. Потирая руку, он присаживается к печке и, приоткрыв вьюшку, крутит цигарку — трубку он курит только на улице, чтоб не путаться с газетой и махрой. А из головы все не идет этот волк, керемет его забери.
Было, было время, когда на всех перекрестках кричали: бей волков! И по радио, и по телевизору, хотя нет, тогда телевизора у старика еще не было. Премии давали за каждого убитого зверя — да еще какие большие! И всех извели в здешних местах. А толку? Зверья в округе как не было, так и нет. А что на людей они нападают да скот режут — неправда. Волк свои охотничьи угодья знает, чужого туда не пустит и сам на чужую территорию не пойдет, тем более к человеческому жилью. Конечно, забирались в хлева, на фермы — так это от бескормицы или от увечья, что сам же человек причинил зверю. Да и как это можно: извести под корень живое существо?! Сейчас опять по телевизору про волков заговорили: мол, полезны они для леса — санитары лесные, мол, без волков зверюшек гибнет гораздо больше от всяких болезней. Человек сейчас в такую силу вошел, что все уничтожить может. А зачем? Себе же дороже выйдет. В лес войдешь — к пенькам воротишься. Взять хотя бы комара. Уж на что вредный: и пищит, и зудит над ухом, поедом ест — а и того нельзя трогать. Изведешь — птица погибнет, что им питается, без птиц леса посохнут от вредителей разных… Это ж думать надо, что может получиться, если даже только комара уничтожить. А вот муху, ту, верно, ничем не взять. И бьешь, и травишь, и липучки вешаешь — лезет откуда-то, как из чертовой дыры…
Старик любит смотреть телепередачи, особенно «В мире животных». Оттуда и черпает пищу для размышлений.
Так что же с вол ком-то этим делать? Убить? Это ж какой грех на душу взять?! Может, он последний в наших краях. Мается, бедняга, в одиночку, ни тепла ему, ни ласки, ни жены и ни деток — хоть в собачью породу переходи. А потом, разве не волк к нему самому милость проявил в трудный час: обогрел, накормил, приют дал?.. То-то и оно. А мог бы задрать. Так понял ведь, что это уже не охота будет — убийство, да еще самое подлое, в своем логове. Прогнать тоже не прогонишь. Куда калеке податься? Может, помочь ему попервости, зайчишку подстрелить да подкинуть к болоту или еще что?..
Он докуривает самокрутку и закрывает вьюшку. Дым не успел еще полностью выйти в трубу и валит в избу. «Ай да ладно, — думает старик. — Сколько нужно было выйти — вышел, только лишний остался».
Лишь сели за стол, соседка пожаловала — Потиха. Зашла — не поздоровалась, сразу вперед прется, к столу, садится на лавку.
— Закрыла печку, боюсь угореть, — затараторила она несмотря на одышку. — Сын со снохой на работу ушли, внуки в школу побежали, что, думаю, одной сидеть, еще угорею. А ему что? Ему нипочем — сидит. Чем дышит, не знаю!
Он, это ее второй муж Егор. А первый был Потю. С тех пор и зовут Потихой, имя Егориха как-то не прижилось — у марийцев жену всегда кличут по имени мужа. Собственное же имя — Клава — только сама и помнит, соседи давно забыли. От Потю она родила сына, а от второго мужа почему-то детей не было, хотя и вышла она за него еще молодой.
Потиха кладет клюку на лавку, но не раздевается, только теплую шаль чуть-чуть развязывает, чтоб легче дышать было. Старик не любит ее почему-то, оттого, наверное, что она первая сплетница по деревне. Как только она приходит, старик обычно тут же одевается и идет во двор — там всегда работа найдется. На сей раз он слушает ее внимательно.
Потиха начала с угарного газа, потом перевела
