Шаляпин - Виталий Дмитриевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В театре «Эрмитаж» в обозрении «Кувырком» выступал талантливый опереточный артист Н. Ф. Монахов. Огромным успехом пользовался его номер — выступление певца Тряляляпина.
Популярность доставляла Шаляпину немало хлопот. Фотографы бойко торгуют его портретами, огромными тиражами выходят открытки, изображающие его в жизни и в ролях. Газеты и журналы публикуют карикатуры, шаржи, зарисовки, интервью артиста и репортажи о нем.
Есть как бы два Шаляпина. Один — реально существующий: вдохновенный артист, требовательный художник, отец семейства, обаятельный собеседник, желанный гость театральной богемы. И второй — мифологический, придуманный газетчиками и обывателями в соответствии с их представлениями о звезде, о присущих ей капризах, скандалах. Когда нет сенсаций и даже повода к ним, их придумывают, украшают подробностями, запускают в оборот, распространяют. И вот газеты пестрят сообщениями: Шаляпин пишет музыку «под Мусоргского», сочиняет оперу «Анатэма», беспробудно пьет, назначен послом в Китай и прочее. Артисту приходится опровергать нелепые выдумки, они усложняют жизнь, искажают репутацию. «Помилуйте, господа, — пламенно обращается певец к репортерам через газету, — можно ли так врать на живого человека… Я бы очень просил тех господ, которые про меня желают писать, оставить мою частную жизнь в покое и говорить лишь о моей сценической деятельности… Газеты выражают мнение общества, они не должны писать небылиц — ведь интерес должен заключаться в том, как поет артист и как он занимается своим искусством, а не в том, почему он ходит в баню по субботам, а не по пятницам».
В интервью «Биржевым ведомостям» Шаляпин возмущался бесцеремонностью публики, сетовал на то, что назойливые поклонники не дали ему спокойно пройтись по Летнему саду. «Даже в большом городе нельзя смешаться с толпой, скрыться от почитателей таланта. Дайте мне спокойствие вне сцены!» — взывал певец.
Но требовательная публика упорна. Она хочет, чтобы ее голос был услышан артистом, и часто искренне наивна в своих признаниях. Письмо юных поклонниц трогает своим простодушием:
«Премного-много-много обожаемый Шаляпин!
Наконец-то наша мечта осуществилась! Мы были 24-го ноября на „Фаусте“ с участием нашего чудного Шаляпина. Если бы Вы знали только, в каком мы были восторге!
Вы простите, что мы не умеем красиво выражаться, но Вы, ей-богу, так ловко играли и пели, что в некоторые моменты у нас прямо дрожь пробегала по телу и мы невольно прижимались друг к другу. Так иногда и кажется, что перед нами настоящий Мефистофель! Мы и теперь не можем вспоминать равнодушно Ваше лицо, Вашу фигуру в черном плаще перед церковью и еще этот ужасный хохот! Боже, а как Вы дивно пели, как ярко выражали значение каждого слова!.. Вот уж теперь мы знаем, почему все так хотят попасть „на Шаляпина“! Вообще всего, что творится у нас в душе, мы, при нашем скудном красноречии, не в силах выразить, но мы надеемся, что Вы поймете наш искренний восторг!
Да! К сожалению, мы не красноречивы (хоть и гимназистки VI класса), но, знаете, настолько сильное впечатление произвел на нас спектакль, что на другой день такая проза, как гимназия, привела нас прямо в ужас, и мы решили прогулять. Теперь у нас только и разговору, что о Вас! Мы так счастливы!
Бесконечно обожающие и уважающие Вас Маруся, Лёля и Лиза».
Неведомо, как сложилась судьба юных поклонниц Шаляпина. Зато известно, что их современник, киевский гимназист Михаил Булгаков, больше пятидесяти раз слышавший в театре «Фауста», свои впечатления от шаляпинского Мефистофеля запомнил надолго. Не зря же «булгаковеды» полагают, что сценический Мефистофель повлиял на образ Воланда в романе «Мастер и Маргарита».
Совсем иная «исповедь» в письме некоего С. М. Иванова — январь 1902 года. Она подтверждает мысль о «волшебной силе искусства», способного менять человеческие судьбы.
«Федор Иванович!
5-го сего января в 5 часов вечера при выходе Вашем из театра в то время, как Вы садились в сани извозчика, к Вам подбежал какой-то босяк и, трясясь, просил у Вас подаяния. Вы и Ваш спутник не отказали и подали ему лепту, при этом Ваш спутник бросил слово: „на, получай на пропой“, т. е. на водку, а Вы безнадежно махнули рукой — мол, даю, а знаю, что пропьет.
За двенадцать лет пребывания в босяках на Хитровом рынке передо мною прошли сотни босяков и сотни их ушли на хорошую оседлую жизнь и теперь при встречах уговаривают меня, чтобы я поскорее уходил „оттуда“. Два года тому назад на праздник Рождества Христова я, после усиленного трехдневного пьянства (которое, к слову сказать, прекратилось лишь за неимением денег), отправился торговать театральными афишами — два десятка которых мне дал один знакомый газетчик на „поднятие“, и он же дал мне один билет в Частную оперу. „Сходи, говорит, послушай пение“. Ну, думаю, как бы не так, лучше продам, да и опохмелюсь знатно. Продать билет не пришлось, опоздал.
Пришел с горя сам в театр. В первый раз довелось мне быть в театре, как увидел разряженных артистов, услышал пение, и грустно мне стало, досадно, зачем я раньше не ходил в театр, а одну только водку глушил. Как сейчас помню, на „утреннике“ шла опера „Кармен“. Очень она мне понравилась, хотя много я в ней и не понял. Все зло брало, зачем музыка заглушает слова и пение артистов. Кармен-цыганку играла Петрова и так хорошо, что мне пришло желание в другой раз послушать ее.
Скоро опять шла „Кармен“ вечером. Заплатил 35 коп. за билет и пошел. После этого стал замечать в себе какое-то перерождение, не одна водка — и другие потребности появились. Начал ходить в читальни, прочитал у Лермонтова описание Кавказских гор, и потянуло меня посмотреть их. <…>
Как талантливому артисту я земно кланяюсь и, как доброй души человеку, приношу благодарность Вам, Федор Иванович; признаюсь чистосердечно, не на водку пошло Ваше подаяние, а одна у меня забота — собрать денег да купить билет в Большой театр, на оперу „Фауст“, когда Вы и Собинов поете».
На отзывчивость и понимание Шаляпина надеялись не только экзальтированные гимназистки и заблудшие люмпены, но и вполне благополучные поклонники его таланта.
С коллективным письмом — тридцать одна подпись! — обращаются они с просьбой упорядочить продажу билетов в Большой театр:
«На днях, после окончания „Бориса Годунова“, Вы в личной беседе с нами осчастливили нас радостной надеждой устранить вновь утвержденный порядок по распределению билетов на спектакли с Вашим участием. <…> При таком порядке Большой театр является учреждением „закрытым“ и билеты поступают без всяких затруднений в руки господ, равнодушных к искусству, публике сонной и важной, у которой музыкально-мозговые центры пропитаны лишь злобой дня и сплетнями о Ваших личных выступлениях!
А мы — мы целыми ночами мокли и мерзли у театра, чтобы на Ваших спектаклях была публика веселая и жизнерадостная — истинная ценительница и поклонница Вашего неувядаемого таланта, мы обращаемся к Вам с вышеизложенной просьбой и искренне верим, что Вы отстоите и защитите наши столь дорогие и законные интересы…»
Федор Иванович и сам готов защитить «законные интересы» поклонников, он даже пробует «упорядочить» продажу билетов на бенефисные спектакли у себя на квартире, но ничего путного из этих затей не вышло. В декабре в Большом театре объявлен «Мефистофель» А. Бойто. «Вчера и третьего дня квартиру Ф. И. Шаляпина буквально осаждали сотни человек, жаждавшие билетов на бенефис, — сообщала газета „Новости дня“ 28 ноября 1902 года. — По лестнице живою изгородью стояли люди, но всех ждало разочарование — билетов не было». Убедившись в несостоятельности своих проектов усовершенствовать торговлю билетами, Шаляпин махнул рукой и оставил ее «профессионалам» — барышникам.
Глава 4
ПЕТЕРБУРГСКАЯ СРЕДА
С 1905 года Горький жил в Италии, на Капри, виделись они с Шаляпиным редко. Зато с художниками артист тесно общался и в Петербурге, и в Москве. Художники возвысили и укрепили в общественном мнении 1910-х годов образ Шаляпина — Артиста мира, после триумфов в Европе и Америке это вполне соответствовало реальности: именно художники потеснили циркулирующие социальные имиджи Шаляпина самородка, революционера, монархиста.
Огромное нравственное воздействие, которое оказывали на артиста Коровин и Серов, раздражало и настораживало Горького, он хотел изолировать артиста от «нездоровой богемы». Погостив в августе 1903 года на гостеприимной коровинской даче в Охотине, Горький написал Пятницкому: «Художник Коровин был консервативен, что ему, как тупице и жулику, очень идет».
Ревность Горького к художникам не была безосновательной, о чем свидетельствует дневниковая запись Теляковского в мае 1904 года:
