Седьмая жертва - Александра Маринина

Наконец полковник остановился и сел за стол для совещаний напротив нее.

– Что происходит, Стасенька? – негромко спросил он. – Неужели ты так сильно испугалась?

Она молча кивнула, чувствуя, как слезы закипают в уголках глаз. Только бы не расплакаться, этого еще не хватало!

– Вам всем словно глаза кто-то закрыл, – продолжал Гордеев, – вы изо всех сил стремитесь подтянуть любую информацию к версии о том, что преступления Шутника направлены против Образцовой. Ну хорошо, я готов это понять, если бы речь шла только о тебе. Если главная цель Шутника не Татьяна, значит, это ты. Тебе эта мысль неприятна, она тебя пугает, и ты стараешься от нее избавиться. Это не правильно, но хотя бы понятно. Но Коротков-то куда смотрит? А Селуянов? А Доценко? А мальчик этот из округа. Зарубин? У них-то взгляд должен быть более трезвым, сторонним, почему же они ничего не видят?

Настя постаралась улыбнуться, хотя ей было вовсе не до улыбок.

– Наверное, меня жалеют, – сказала она.

– Жалостливые нашлись! А тех, кого Шутник за это время угробил, они не пожалели, а? Ты тоже хороша, сколько времени прошло с тех пор, как мы с тобой в госпитале разговаривали, я тебе русским языком велел не кивать на Татьяну, а искать собственного врага. А ты? Обрадовалась, что подвернулся Шувалов, который может иметь зуб на Татьяну, и все внимание переключила на него. Я понимаю, тебе страшно, я понимаю, тебе не хочется думать, что все это против тебя, но кого, моя девочка, в этой жизни интересует, отчего тебе страшно и чего тебе хочется? Никого. Никого! Даже меня это не интересует. Я – начальник, в том числе и твой, и меня интересует, чтобы работа, которой занимается мой отдел, выполнялась добросовестно и результативно. А эмоции – это там, – он махнул рукой в сторону окна, – это дома, сколько угодно.

Хочешь, я расскажу тебе, что произошло? Или сама знаешь?

– Не знаю. Расскажите.

Она была уверена, что сейчас Колобок поведает ей всю историю преступлений Шутника, как она выстроилась у него в мозгу после их доклада, и история эта будет выглядеть совсем иначе, нежели в ее глазах. Гордеев всегда умел нестандартно посмотреть на ситуацию.

– А вот что. У Короткова медленно умирает теща, и он постоянно мыслями возвращается ко всяким проблемам, связанным с ее смертью. Например, он думает о том, у кого занять денег на похороны и поминки, как купить место и на каком кладбище, хоронить ее или кремировать. Я даже допускаю, что по этому поводу по вечерам ведутся длительные дискуссии с женой, которые заканчиваются очередным скандалом. Селуянов занимается серией убийств наркоманов, он к твоему Шутнику никакого отношения не имел до тех пор, пока случайно не срослось. Мишка Доценко влюбился в родственницу Образцовой и бегает к ней на свидания. Такова диспозиция. А ты, девочка моя, позволила себе роскошь испугаться, дала себе поблажку и решила, что мысль – вещественна. То есть ты решила, что если очень чего-то захотеть, то так оно и будет. Ты очень сильно захотела, чтобы Шутник противостоял Образцовой, а не тебе, что это ей, а не тебе он с самого начала предлагал угадать, где состоится встреча со смертью, это к ней он приближается с каждым новым трупом, а не к тебе. Ты так сильно этого захотела, что перестала быть сыщиком и превратилась в обыкновенного начетчика, подтасовывающего факты в угоду желаемому результату. А мальчики наши послушно пошли у тебя на поводу, во-первых, потому, что ты старшая по званию, во-вторых, потому, что ты всегда была для них генератором идей, и они к этому привыкли, а в-третьих, по уже изложенным выше причинам. У каждого из них своя головная боль, и они воспользовались тем, что ты за них якобы думаешь, а они просто выполняют, думая при этом о своем. Они просто пошли у тебя на поводу, относясь к твоим идеям без критики, а ты и рада. Ну что, я прав?

Ей было стыдно и не хотелось признаваться в том, что начальник прав, но и не признаться было невозможно. Она и сама давно уже понимала, что позволяет слабости и страху управлять собой, но не могла найти в себе душевных сил исправить положение. Быть слабой так удобно…

– Да, – она набрала в легкие побольше воздуха и медленно выдохнула, – да, Виктор Алексеевич, вы правы.

– Значит, так и договоримся.

Он встал и пересел на свое привычное место, туда, где стояло начальственное кресло с высокой спинкой и где под рукой были телефонные аппараты.

– Иди и начинай нормально работать. Сделай наконец то, что я тебе давно уже велел: перебери всех своих клиентов, подумай, подбери наиболее подходящие кандидатуры на роль Шутника. Составь план их отработки. Созвонись с психологами, передай им все материалы, пусть подумают над психологическим портретом преступника. Не понимаю, почему до сих пор это не сделано! Бардак, ей-богу!

Настя вышла из кабинета Гордеева и внезапно почувствовала, что голова болит так сильно, что еще немного – и она начнет задыхаться. Ей не хватало воздуха, и, преодолевая дурноту, она спустилась по лестнице по внутренний двор. Сырой холодный воздух облепил ее, как мокрая тряпка, ее зазнобило, но стало немного легче. Постояв на пронизывающем ветру, она вернулась к себе.

Гордеев прав, она непростительно распустилась. Если бы она не поддалась страху, если бы сразу, с самого начала, всерьез допустила мысль о том, что Шутник играет против нее, как знать, быть может, она бы уже успела что-то придумать, что-то такое, что остановило бы его. Неужели из четырех его жертв хотя бы одна – на ее, Настиной, совести? Эта мысль невыносима, но нельзя больше гнать ее от себя и делать вид, что все происходящее ее не касается.

Касается. И не кого-то, а именно ее.

Ей удалось, хоть и не без труда, настроиться на работу. К вечеру перед ней лежал список из четырех человек, от каждого из которых можно было бы ожидать столь неординарных действий.

– Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно, – усмехнулась бабушка.

Я с грустью смотрел на ее морщинистое усталое от беспрерывной боли лицо, с которого даже тяжелая болезнь не смогла стереть породистости, и впервые в жизни подумал о том, что мне будет ее не хватать. Всего два человека остались в моей жизни – отец и бабушка, жена не в счет, она слишком молода и глупа, чтобы значить хоть что-нибудь для моей души. А отец и эта старая сильная женщина составляли два главных стержня, на которых я держался. Отец был для меня примером служения Родине и настоящим Мужчиной, на которого я должен был равняться. Бабушка же являла собой образец стойкости, несгибаемости и бесстрашия. Она поистине ничего не боялась. Даже, как оказалось, смерти. Ей оставались считанные дни, она прекрасно знала об этом и все-таки умудрялась шутить.

– Сколько нужно прожить на свете, чтобы прийти к такому выводу? – спросил я, стараясь не показывать, как мне горько.

– Не знаю, дорогой. Одному мудрому человеку удалось додуматься до этого к сорока годам, а я только повторяю за ним следом. Но повторяю, надо признаться, с чувством абсолютного согласия.

– И кто сей мудрец?

– Лабрюйер. Жан де Лабрюйер. Он жил во времена Людовика XIV и был воспитателем внука принца Конде. А тебе, потомку рода Данилевичей-Лисовских, стыдно этого не знать. Сейчас укол подействует, и я усну, а ты возьми томик Лабрюйера и прочти, тебе это будет полезно. Он стоит на той полке, где французские философы.

Я не знал тогда, вернее, не почувствовал, что это наш последний разговор.

Укол подействовал, бабушка уснула и больше не проснулась. Она спала и умирала, а я сидел рядом в глубоком кожаном кресле и читал: «Жизнь отделена от смерти длительным промежутком болезни для того, по-видимому, чтобы смерть казалась избавлением и тем, кто умирает, и тем, кто остается». От этой фразы я вздрогнул, она показалась мне беспредельно циничной и жестокой. Но уже в следующий момент я собрался с силами, заглянул внутрь себя и понял, что это – при всей своей циничности – правда. Я не хотел, чтобы бабушка умирала. Но и не хотел просиживать возле ее постели все свое свободное время. Я хотел, чтобы бабушка была здоровой и полной сил, а беспомощная и умирающая, она стала для меня обузой. Мне нужно было заканчивать докторскую диссертацию и проводить множество экспериментов в лабораториях.

Мучивший меня после убийства мамы вопрос о соответствии жизни и смерти окрасился отныне новыми оттенками.

Смерть неизбежна, и с этим надо смириться. На этот счет у Лабрюйера тоже нашлось высказывание: «Неизбежность смерти отчасти смягчается тем, что мы не знаем, когда она настигнет нас; в этой неопределенности есть нечто от бесконечности и того, что мы называем вечностью». Но вот тут я с французским философом согласен не был. Просто категорически не был согласен. Ему, в его семнадцатом веке, казалось, вероятно, что вечность и бесконечность – понятия божественные и потому разумом неохватываемые, а коль так, то надо принять сие как благодать небесную и радоваться, что не знаешь, когда умрешь. Мне же, выросшему в двадцатом веке и получившему высшее техническое образование, понятия вечности и бесконечности были понятны и близки, я имел с ними дело ежедневно на протяжении многих лет и ничего данного «свыше», «от бога», в них не видел. Мы не знаем, когда смерть настигнет нас? Верно. Но это-то и плохо. Мама не знала, и что вышло? Какую смерть она заслужила? Чудовищную, грязную, не – пристойную. Смерть, недостойную ее самой и той жизни, которую мама прожила. И ничто, никакие представления о вечном и бесконечном, не могут меня с этим примирить, как обещает личный гувернер маленького наследника – принца Конде.