Верь мне - Елена Тодорова

но мгновение спустя вдруг чувствую, что во весь рот ухмыляюсь.

– Я так люблю твою улыбку, – выдает Солнышко, как мне кажется, незапланированно.

Ее глаза блестят. Щеки розовеют. Однако при этом она тоже улыбается.

Я хочу ее поцеловать. И я собираюсь это сделать незамедлительно. Залипнув на Сонином рте взглядом, уже подаюсь к ней, но в этот момент к столику подходит официантка, и волшебство разрушается. Покраснев гуще, Солнышко концентрирует внимание на девушке. Разулыбавшись, начинает увлеченно тараторить на френче. Я слушаю все эти салю-мерси и чувствую подъем «полиглота», который заявляет, что нам нужно обратно в номер. Приходится напомнить, что я планировал не вести себя хоть полдня как испорченный мудак.

Официантка уходит. Я даже не спрашиваю, что Соня нам заказала. Она прекрасно знает мои вкусы. Доверяю ей. И не зря. Два круассана с яйцами-пашот и слабосоленой семгой меня вполне устраивают и насыщают. Себе Солнышко заказывает сладкий завтрак. Когда измазывает каким-то конфитюром губы, я, наконец, имею веский повод их облизать. Не отстраняюсь, даже когда она, порозовев до самого красивого оттенка вставляющего меня смущения, берет стаканчик и делает глоток кофе. Целую глубже, частично отбирая вкус и тепло ее латте.

– У нас какая-то фишка – делиться едой и напитками рот в рот?

Соня смеется. Блядь, в Париже она смеется так часто, как раньше.

Словно нет никаких незаживающих ран. Словно не существует преград и ебаных, сука, обстоятельств. Словно мы вместе – полностью, без вопросов.

Сам с ней в этот миг забываю, кто я, и что меня ждет в Одессе. Забываю обо всех своих дерьмовых поступках. Забываю о том, что еще предстоит совершить.

Смеюсь следом за Соней.

– А что, зачетная фишка, – притягиваю ближе. Она уже на самом краю своего стула. – Я люблю твой рот, – выдыхаю на ушко. – И рот в рот, и член в рот…

Тащусь, замечая на ее шее мурашки.

– Боже, Саш… Ты вроде обещал мне романтичный день… В душе…

– Соррян, малыш, но что за романтика без члена?

– Мм-м…

– М?

– Фиговый из тебя романтик, принц, – со смехом качает головой.

– Ты так не считаешь, – заявляю уверенно.

– Угу.

– Угу.

Сжимаю Сонин затылок и снова ее целую. Задерживаю этот контакт, игнорируя мягкие тычки в грудь. Знаю ведь, что на самом деле она не хочет меня отталкивать. Эти попытки только для порядка. Через три секунды расслабляется и, наплевав так же, как и я, на гудящую вокруг нас толпу, жарко отвечает на мой поцелуй.

После завтрака Солнышко заявляет, что мы должны подняться на Эйфелеву башню.

– Я сама не решилась. Там такая очередь к лифту была. А ступенек я почему-то побоялась. Давай вдвоем.

– Давай.

И мы идем. Первые пролеты буквально бежим, пересмеиваясь и без конца обнимаясь.

– Хочешь, чтобы я свалилась? Проходи вперед… – выдыхает Соня задушенно, когда я в очередной раз щипаю ее за задницу.

– Я тебя поймаю, – ухмыляюсь.

Она ничего не отвечает. Едва продолжает подниматься, только трогаю ее между ягодиц, взвизгивает.

Я вовсю ржу, глядя на эту реакцию.

– Ты сейчас в один цвет со своим платьем.

– Больше не покупай мне красного, – шипит Соня.

– Буду покупать, – нагло утверждаю я.

– Саша…

– Шагай, Солнышко, шагай.

Она разворачивается. Поднимается на пару ступеней вверх. Я смотрю на ее виляющую круглую задницу и, конечно же, снова щипаю. Когда пищит и пошатывается, обхватываю обеими руками вокруг талии. Раздвигаю собственные ноги шире и, вдавливая их для устойчивости в металл лестницы, крепко прижимаю Соню к себе. Скольжу руками по ее животу. Под грудь забираюсь. Приподнимая ее, пялюсь, как сасные полушария выпирают из декольте.

– Мы так не доберемся и до первого уровня… – шелестит Солнышко и сама об меня трется.

Прикрывая веки, покрываю поцелуями ее шею.

– Доберемся. Куда надо, туда и доберемся.

И мы реально справляемся. Семьсот четыре ступени, и мы таки оказываемся на втором этаже Эйфелевой башни. Дальше лестницы просто нет, но нам и не надо выше. Едва успев отдышаться, Соня принимается танцевать на смотровой площадке. Я достаю телефон, чтобы запечатлеть момент.

– Ты фотографируешь? – спрашивает, не переставая кайфовать.

– Снимаю видео.

– Я так счастлива! – выкрикивает она, вскидывая вверх руки.

А я счастлив слышать ее голос, ее смех… Каждый звук, который она издает. Счастлив видеть ее улыбку, ее восторг… Всю ее и Париж ее же глазами. Я, мать вашу, просто безгранично счастлив.

Соня Богданова заставляет искриться каждое нервное окончание во мне.

Она центр моей вселенной. Она живая энергия. Она топливо и движущая сила.

Весь остальной мир пуст без нее. Весь остальной мир неправилен. Весь остальной мир на хрен не нужен.

– Иди сюда, Саш… – манит руками, я это тоже снимаю. – Сфотографируемся вместе, постоим…

Отвожу телефон, чтобы захватить все необходимое, и обнимаю Соню за талию. Попадая в кадр, улыбаемся и слегка щуримся.

– Какой здесь вид… – выдает Солнышко, едва дыша от восхищения. – Почти триста метров над землей… Ву-а-ах… Ты себе это представляешь?

Я делаю несколько снимков. Сониных, конечно. Не города. На хрен он мне нужен… Но в какой-то момент все же замираю и смотрю на раскинувшуюся под нами столицу. Внутренний мудила хочет заметить, что разглядывать тут нечего. Мол, у них даже моря нет. Но… Я все же обрываю себя. Смотрю на Париж, смотрю на Соню, и снова на Париж, и снова на Соню… Вставляет. Пробирает. Кто-то еще врубает рядом что-то из местного «ляфлера», Солнышко тут же начинает покачиваться, и я окончательно ведусь на эту атмосферу.

После башни мы посещаем очередное кафе, чтобы пообедать там, нафоткаться и нацеловаться. А потом Богданова говорит, что хотела бы увидеть предместье Парижа, и я решаю, что пора брать тачку.

– Ты разодетый, конечно… Хоть на свадьбу… – комментирует Соня, когда уже в машину садиться собираемся.

Я смотрю в замешательстве.

– Че?

Прицел в стекло – рубашка, брюки, ремень, часы, браслеты. Прицел в зеркало заднего вида – очки, серьга, златая цепь.

– Да ниче, – вздыхает, плюхнувшись на пассажирское сиденье, Солнышко. – Все как обычно, в принципе… Просто представила тебя сейчас во французской деревне и вспомнила, как мы в нашей одесской тусили…

Договорить не может. Покачиваясь, хохочет.

– И что смешного? – бубню я. – Классно оторвались же.

– Ага… Особенно