На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

со сливом. Все как у нас, только у бабушки дом все-таки просторней и вещей в нем старинных больше.

На длинном дощатом столе громоздилась плошка не плошка, а прямо-таки лохань с рисом и медом, сладкие блины высокой стопкой, источавшие парок, холодец в судочках, много всякой всячины. Петька и Ванька ели за троих, без продыху, выпучив глаза от счастья: они никогда раньше не видели столько еды, а тетя Зина все приговаривала, гладя их чисто вымытые по такому случаю вихры:

– Ешьте, ешьте дости, не оставляйте свою силу!

Ну в точности как моя бабушка.

Такое изобилие поминальное объяснялось просто и грустно: за все платил «убивец и душегуб», этот обычай существовал издревле и служил главным условием «мировой». Каким-то образом Риголета и его тетка Галька собрали денег, чтобы оплатить и похороны, и гроб, и рытье могилы, и памятник, и цветник, и отпевание, и поминки, а потом еще – девять дней, сорок дней, полгода…

По-свойски в качестве выпивки тетя Зина разрешила Риголете выставить самогонку, и тот с большой скидкой договорился с тетей Раей. Толстуха-соседка все последние дни не ложилась, даже, почитай, не присела, как сама «жалилась» бабушке: упарилась вся, варила самогонку денно и нощно, чтобы всем хватило на поминках, да еще с собой ведь мужикам раздать надо на «догон» и опохмелку.

Я сидел у бабушки на коленях, рядом с нами – Пашка и Ленька Князевы, чтобы не было мне одиноко пить кисель из большого чана. Кисель был жидкий-прежидкий и очень сладкий, он походил на компот, только без ненавистных мне дряблых и размокших яблок, а потому – вполне себе ничего. Вот тетя Марина о чем-то болтает с тетей Машей Плясухой, Андрейка Казьмин сидит в настоящем костюме и даже в галстуке, а не в своих трущихся джинсах, дядя Витя с дядей Мишей курят и уже обнимаются, вот-вот песню затянут… Тетя Рая знай накладывает себе холодец в железную миску и нахваливает его тете Даше Беденко, а дядя Митя помогает тете Зине таскать на стол новые бутылки с самогонкой. Участковый дядя Слава набычился, невесело ему что-то от самогонки… Были еще какие-то люди, некоторых я где-то когда-то видел.

Риголета сидел напротив, лил пьяные слезы: «Мы с Генкой, бывало, бутылку возьмем…»

– Ладно тебе, Риголета, не плачь, всяко бывает, бес попутал, – утешали несчастного мужика соседи.

Никто не «страмил» Риголету, даже заплаканная тетя Зина: что уж тут теперь поделаешь, ну, выпимши были мужики, известное дело – праздник.

Уж пьют вразнобой, сами тянутся к бутылкам, не дожидаясь, когда нальют. Участковый дядя Слава раскраснелся больше обычного, граненый «губастый» стакан утопал в его огромной пятерне, он расстегнул форменный китель, и стала видна почерневшая от пота майка. Звучно рыгнув, дядя Слава счел своим долгом поучить Риголету уму-разуму:

– Налей, Риголета, и слушай. Ты хоть понимаешь, что просто повезло тебе, козлу горбатому, а? И тут даже не в Зинке дело, хотя ты ей тоже спасибо скажи, что она на мировую с тобой пошла. Но мы тебя все равно бы посадили, хоть ты и заплатил за все тут. Тебя знаешь, что спасло? Что на заводе «Комсомолец» парня того убили, рабочего…

– Это не парень, это дядя Валя, папа Иры Ивановой! – закричал я дяде Славе.

– Правильно, – солово уставился на меня участковый. – Дочка у того рабочего сиротой осталась. А тут еще ты, Риголета, вылез со своим ведром, да под наш милицейский праздник! Начальнику нашему и без тебя налетело как следоват за парня того, за рабочего. За то, что показатели у нас просели. И что прикажете делать? Второе убийство по пьяному делу за три дня! Вот и решили замять, не привлекать тебя, урода горбатого. Живи, бляха-муха, да за парня того убитого молись, который с завода «Комсомолец». Спас он тебя от тюрьмы. Спас, понимаешь?

И тут до меня стал смутно доходить смысл неумелых бабушкиных объяснений, как и почему Христос своей смертью спас всех остальных людей. Христос умер, как дядя Валя, а другие, как Риголета, из-за этого прощены, едят-пьют, солнышку радуются.

14

А потом… В памяти моей всплывают ясные предновогодние деньки, когда – «теперь уж точно, Санёга, хоть плыть, да быть!» – мы собирались ехать к маме, папе и Кате. Мороз был тогда в Егорьевске лютенький, но все же не до такой степени, чтобы отменять занятия у маленьких детей. Хотя вроде в ясли малышей из двухэтажного многосемейного дома, где вреднющая Маруська Ржанкина, на саночках за ворота не вывозили.

Мы с бабушкой специально слушали вечером наше местное радио в шесть сорок вечера, но про то, чтобы дети оставались завтра дома, ничего сказано не было.

– Малость не дотянул морозец, Санька, придется в детский сад иттить, – цокала языком бабушка.

– А может, не надо идти, бабушка? Мы же завтра едем на автобусе «Егорьевск – Москва».

– Надо, Санька, за тебя же в детском саду деньги уплочены, десять рублей за месяц, не кот начхал, не хухры-мухры. Да я ведь и не отпросила тебя на завтра из детского сада. Нехорошо получится, не по-людски. Но я пораньше тебя заберу, с вещами приду, и прямо на станцию, там рядом, пешком дойдем, ноги-то, чай, бесплатные.

Ранним утром мы шли при свете столбов по главной улице Советской, автобусы везли людей на работу, спереди водитель курил и выдыхал дым вместе с паром в приоткрытое окошко, а сзади автобуса такая же белая струйка выбивалась из торчащей наружу трубки. Я мечтал сунуть исколотые морозом щеки под какую-нибудь из этих дымных, теплых струй – поближе к папиросе или выхлопной трубе, согреть хоть немного лицо, утянутое шнурками цигейковой шапки и узелком платка.

– Да уж, Санёга, солнце – на лето, зима – на мороз, – приговаривала бабушка.

Мне ужасти как не хотелось разлеплять смерзшиеся губы, но любопытство, как всегда, пересилило – охота пуще неволи, как шутила бабушка.

– Это как так, бабушка? Солнце – на лето, а зима – на мороз? Скажи, – требовал я.

– Да очень просто, Санька. Самый короткий день и самая длинная ночь – позади, пережили уже, теперь день прибавляется потихоньку, солнышко дольше светит, лето впереди. А зима от этого сильнее злится, морозит людей – мол, я тут хозяйка, хоть режь меня, хоть ешь, а будь по-моему!

Мы пришли чуть ли не раньше всех, в прихожей-раздевалке была только бабушка Иры Ивановой. Значит, она уже здесь, эта девочка с косичками, бантиками и курносым носом!

Я пошел в игровую комнату и увидел Иванову, она сидела за столиком спиной ко мне и что-то рисовала в альбоме гуашью – в комнате повис неживой «медицинский» запах.

У меня было волшебное настроение, я предвкушал, как буду сидеть в автобусе у окошка и смотреть на вросшие в землю пустоглазые деревни, на горбатые, как Риголета, поля, на разрушенные, осыпавшиеся церкви с оголенными кустами на крыше, ржавыми ребрами куполов… Когда-то очень давно все это уже было, глубинная память сохранила эти мелькавшие за стеклом картинки. Мы ехали тогда с бабушкой в поезде из Вологды в Москву, потом – на автобусе в Егорьевск, а шел мне третий годик.

И везде были одни и те же виды из окна.

По случаю предстоящей поездки бабушка нарядила меня на славу: перед папой, мамой и Катей я предстану в синих байковых рейтузах, в желтеньком свитерке с оранжевой каемочкой на рукавчиках, в голубенькой пилотке с красным морским якорем… Соответственно, и в детский сад я заявился во всем этом великолепии.

Я стоял за спиной у Ивановой и раздувался от довольства собой, пыжился от счастья. За время хождения в детский сад я вытянулся и хорошо помню, как мог, втянув в себя живот аж до позвоночника, сомкнуть пальцы вокруг талии: средний к среднему, большой к большому. Так я и стоял, вобрав живот и сомкнув пальцы, ожидая, когда обернется Иванова. Но не дотерпел, выдохнул шумно, Иванова обернулась и выпалила от неожиданности, без подготовки:

– Ух ты! Какой ты красивый!

– Ага, – подтвердил я.

И стал раскачиваться, упершись ладонями в парты слева и справа.

– Подойди, – сказала Иванова.

Я подошел.

– Зачем? – спросил я каким-то хриплым голосом, я чего-то страшно вдруг испугался.

– У тебя зубной порошок в уголке рта, – сказала Иванова буднично, деловито. – Вытри.

– Зачем? – снова спросил я тупо, в леденящем ужасе.

– Ты дурак, – выдала Иванова ни с того ни с сего. – У тебя телевизор дома есть?

– Раньше был, а теперь нету, – признался я, радуясь тому, что, кажется, страшный момент