На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

было нельзя, ведь совсем скоро мы с бабушкой должны ехать к папе, маме и Кате!

Уши начали «стрелять» у меня еще в детском саду, до прихода бабушки. Я уже несколько раз в своей жизни мучился ушами и знал, что это такое: надо потерпеть, и через день пройдет. И я решил терпеть изо всех сил, но не говорить бабушке.

Мы выходили темным вечером из садика, и бабушка говорила мне про дядю Валю. Как его убили вчера на заводе «Комсомолец», ударили железягой сзади по голове. Об этом рассказала ей бабушка Иры Ивановой.

– Вот, Саша, когда будешь работать, станут твои товарищи на вино с получки скидываться, ты с ними не ходи вино пить, а трешницу им за себя обязательно отдай, – учила меня бабушка. – Вишь, как оно вышло-то… Ирин папа не дал трешницу, ну, слово за слово, драка началась, его и убили железягой. Нельзя товарищев обижать, это коллектив, Саша.

Мы вышли на улицу. Я все смотрел и смотрел туда, где в темноте проступали квадратные очертания каких-то уродливых зданий, и знал, что это цеха завода «Комсомолец». Там что-то лязгало глухим, утробным лязгом, и слова бабушки путались в моем сознании, я звенящими, изготавливающимися к «стрельбе» ушами слышал, будто сквозь вату, как бабушка говорит, что дядю Валю убил «за водку» комсомолец, молодой совсем, и в мареве своем понимал так, что Ириного папу убил завод «Комсомолец». Наверное, у меня поднималась температура.

– Бабушка, а когда ты умрешь? – спросил вдруг я. – Ты это знаешь?

Бабушка остановилась, достала носовой платок, зычно отсморкалась.

– Про это, Саша, один только Бог знает. Молиться надо. Вон, одна тут живет, уж старуха совсем, еле ходит, а Бог смерти не дает. Я так не хочу, чтобы всем быть в тягость. На своих ногах помереть бы, вот как хорошо-то было бы!

– А когда, бабушка? – не отставал я.

– А вот Санька мой в школу пойдет, тогда и помереть можно, – ответила бабушка с робкой улыбкой и заплакала.

– Это еще не скоро, – успокаивал я бабушку.

Я не хотел, чтобы бабушка умерла, как дядя Валя, Ирин папа.

– Ну, скоро – не скоро, а придет урочный час, и ничего с этим не поделаешь. Роковой час у каждого свой, Сашуля.

– Это как, бабушка?

– А вот как. Был у нас такой случай, я еще маленькая совсем была.

– При царе?

– При царе, Сашуля. Как-то летом пришел отец мой, Николай Макарыч, домой сам не свой, моя мама его и спрашивает: «Коль, что это с тобой? Инда лица на тебе нет». А он и рассказывает, дрожит весь: «Шел я, Маша, сейчас через поле, а там прудик заросший посреди поля-то, ну, ты знаешь. И слышу, плеснула вода, я и оглянись. А в прудике том водяной стоит по пояс, в тине весь. И говорит эдак-то громко, раскатисто: мол, роковой час пришел, а рокового нет! И так – три раза повторил. Роковой, мол, час пришел, а рокового нет! Я – давай креститься. И вижу, Маша, мужик что есть мочи по полю бежит, орет: “Опоздал! Опоздал!” И со всего маху – бултых в этот прудик. И все, Маша. Утоп мужик. А там воды-то по колено».

Я сопел, потрясенный этим бабушкиным рассказом.

– Рокового нет… Это кто – роковой?

– Как кто? – начала сердиться бабушка. – Роковой – это мужик тот, кому назначено было умереть в роковой час. Его на том свете ждут уже, а он опаздывает! Вот и бежал что есть мочи, чтоб его там не наказали за опоздание-то.

– Значит, дядя Валя тоже – роковой?

– Тоже, Санька, тоже.

– А дядю Валю мимо нас в гробу понесут? – спросил я с надеждой.

– А то как же, конечно, – мимо нас, всех мимо нас носят. Они что, нелюди, что ли, отпевать в церкви не будут? Будут.

Мне уже представлялось, как за гробом идут большие толпы народу, ведь дядя Валя еще не старый. И девочка Ира Иванова будет идти по тропинке перед нашим домом и раздавать конфеты. Мне она тоже даст конфету, потому что так положено, а я возьму ее за руку и скажу:

– Давай я тебе помогу, Иванова! Я тоже буду раздавать конфеты, чтобы их ели за твоего папу!

И мы пойдем вместе, а потом, в автобусе, будем сидеть рядом на одном сиденье. И бабушка будет сидеть впереди нас с бабушкой Иры.

– А когда будут хоронить Ириного папу? – спросил я бабушку.

– Дай подумать… Так… Убили его вчера днем, пока то, пока се… Вот завтра, наверно, и будут хоронить. Или послезавтра.

Дома, возле жарко натопленной печи, мои уши начали так «стрелять», что я не вытерпел и сказал об этом бабушке.

– Ну где я тебе на ночь глядя камфару найду? А? Вот ведь дурачок-то, прости Господи!

На следующий день я не пошел в детский сад. Всю ночь я проворочался с пульсирующей болью в обоих ушах, бабушка тоже не спала, пыталась убаюкать меня:

– Усни, глазок, усни, другой…

Туго замотанный на моей голове и горле шерстяной платок «кусался», я потел и кряхтел, а бабушка пела заунывно, со всхлипами:

– Котя, котенька, коток, котя – серенький лобок, приди, котя, ночевать, маво Сашеньку качать. Как я котику-коту за работу заплачу? Дам кувшинчик молочка да кусочек пирожка.

Я был в полубреду, и чудилось мне, что окно напротив моего дивана превратилось в злого доктора, который навис надо мной: лицо до самых глаз закрыто повязкой (наша белая короткая занавесочка понизу), хмуро сдвинуты брови над прямой переносицей (это наш оконный переплет в виде буквы «Т»), во лбу светится круглое ослепительное зеркальце (это, конечно, лампа на уличном столбе).

Утром бабушка сбегала в аптеку за камфарным маслом, влила мне в каждое ухо вязкую, пахучую жидкость, укутала уши ватой и завязала платком… Я уснул.

– Санька ты, Санька, бедный Санька, – услышал я сквозь пробуждение бабушкин шепот.

– Больше не болят уши, бабушка! – сказал я обрадованно. – Теперь мы сможем поехать в Москву!

– Эх, Санька, мама телеграмму прислала. Уж ты сам почитай или, хочешь, я тебе вслух прочту?

– Я сам!

«Саша заболел не приезжайте» – вот что это была за телеграмма.

Откуда мама узнала, что я заболел? Я не верил своим глазам. Как? Неужели бабушка ходила на переговорный пункт и выдала меня по телефону?

– Вот видишь, папа тоже заболел, – сказала бабушка.

И тут до меня дошло, что в телеграмме говорится не про меня, а про папу. Но почему они не хотят, чтобы мы приехали? Ведь Катя не заболела! Я ведь еду, чтобы играть с Катей!

– Там, Саша, квартира маленькая, одна комната на всех, и папа все время лежит, за ним уход нужен, – объясняла бабушка.

И все равно я не мог избавиться от мысли, что я – лишний в новой квартире у папы, мамы и Кати, что я буду им мешаться, я не нужен.

Спохватился:

– А сколько времени? Ириного папу уже пронесли?

– Нет, Саша, других упокойников сегодня хоронили. Видать, завтра понесут. Как раз ты поправишься.

Я был счастлив и здоров, я радовался, что и завтра, если верить бабушке, я не пойду в детский сад! Зачем мне в детский сад? Там ведь нет Иры, она, конечно, по такому случаю, как похороны дяди Вали, не ходит в детсад.

Но и на следующий день, как я ни смотрел в окно, похорон дяди Вали я не увидел. Бабушка тоже начала беспокоиться, пошла узнавать новости к Князевым.

– Все, похоронили Ириного папу, – сказала бабушка с недобрым выражением лица, когда вернулась. – На заводе «Комсомолец» была панихида, в ихнем клубе. Оттуда и на кладбище понесли. Нехалюзы. Наверно, бабку в церковь одну отправили, а сами – в клуб пошли.

Я знал этот клуб, нас водили туда всем детским садом недели две назад. Это был очень тягостный, скучный поход.

Перед ним в детском саду появился кругленький, как колобок, небритый дядька, со спутанными на лбу потными волосиками, он долго сидел в кабинете заведующей, а потом они вышли, и Елена Степановна зычно возгласила: «Внимание! Тише!» А дядька шепелявым голосом стал говорить нам, стараясь понравиться, что в Егорьевск скоро приедет цирк, там есть «даже маленькая обезьянка», клоун и волшебник, так что всех нас он приглашает на представление.