Мы жили в Москве - Лев Копелев

Л. Весной 1967 года А. Солженицын написал открытое письмо IV съезду писателей, предстоявшему в мае; сто экземпляров этого письма он послал наиболее известным литераторам.

И опять произошло нечто новое, беспримерное — многие открыто его поддержали.

Георгий Владимов писал, обращаясь к съезду:

«…Советская литература… не может жить без свободы творчества, полной и безграничной свободы высказывать любое суждение в области социальной и нравственной жизни народа……Такая свобода существует… Из рук в руки, от читателя к читателю шествуют в машинописных шестых-восьмых копиях неизданные вещи — Булгакова, Цветаевой, Мандельштама, Пильняка, Платонова и других, чьи имена я не называю по вполне понятным соображениям… Я прочитал многие вещи самиздата и о девяти десятых из них могу сказать со всей ответственностью: их не только можно, их должно печатать. И как можно скорее, пока они не стали достоянием зарубежных издательств, что было бы весьма прискорбно для нашего престижа.

…Я хочу спросить полномочный съезд — нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или мы — великий народ, подаривший миру плеяду гениев? Солженицын свою задачу выполнит, я верю в это так же твердо, как верит он сам, — но мы-то, мы-то здесь при чем? Мы его защитили от обысков и конфискаций? Мы пробили его произведения в печати? Мы отвели от его лица липкую зловонную руку клеветы?..

Извините все резкости моего обращения — в конце концов я разговариваю с коллегами».

Владимир Войнович, Владимир Корнилов и Феликс Светов[27] послали телеграмму:

«Требуем обсуждения письма Солженицына на съезде члены ордена Ленина Союза писателей».

(Указ о награждении Союза орденом Ленина был издан накануне.) И даже Валентин Катаев, талантливый писатель и многолетний опытный приспособленец ко всем режимам, телеграфно солидаризировался с письмом Солженицына.

Приятель, собиравший подписи под коллективным посланием, сказал мне: «Дам только читать, не вздумай подписывать, — твоя подпись может повредить». Я тогда не знал, обижаться или гордиться, и написал свое отдельное послание:

«…Вмешательство цензоров в тематику, содержание, стилистику художественных произведений — противоречит Основному закону нашего государства… и решениям трех партийных съездов…

Деятельность Главлита вредит не только литературе, искажая художественные произведения, деморализуя авторов и редакторов, но и всему народу, так как подрывает доверие к печатному слову, воспитывает лицемерие, приспособленчество, равнодушие ко лжи, гражданскую безответственность.

…Беспримерное и противозаконное расширение прав цензуры не укрепляет государство, а дискредитирует его.

Административными средствами можно создать видимость порядка, единства, дисциплины. Но только видимость и только на короткое время…»

Р. Пятнадцать лет спустя Павел Когоут рассказывал нам в Вене, как он читал письмо Солженицына вслух с трибуны съезда чешских писателей летом 1967 года: «Мне страшно было, очень страшно, но понимал: это должно быть прочитано так, чтобы все слышали. Ведь там каждое слово было и про нас. Когда я читал, зав. отделом ЦК вскочил и ушел; не помню, удалось ли ему хлопнуть дверью. Для меня и моих друзей это был праздник».

А для нас в Москве, начиная с января 1968 года, праздничными были новости из Чехословакии.

Л. В январе 1968 года в Москве судили Галанскова, Гинзбурга, Лашкову, Добровольского. Главным обвинением против Александра Гинзбурга была составленная им «Белая книга» о деле Синявского и Даниэля, которую он послал в ЦК, в КГБ и передал в самиздат. Это было собрание документов о процессе — обвинительных и защищающих, ничего, кроме документов.

Защитник Гинзбурга, адвокат Золотухин, говорил: «Гражданин может безразлично смотреть, как под конвоем уводят невинного человека, и может вступиться за этого человека. Я не знаю, какое поведение покажется суду более предпочтительным. Но я думаю, что поведение неравнодушного более гражданственно…»

Таких речей в советских судах по политическим обвинениям никогда раньше не слышали. Адвокаты Д. Каминская, Швейский, а за ними и некоторые другие, решительно отстаивали своих подзащитных, дух и букву закона.

Новое гражданское сознание возникло и вырастало за годы после смерти Сталина, после XX и XXII съездов, — сознание тех, кто читал «Теркина на том свете», «Один день Ивана Денисовича», «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Софью Петровну» Лидии Чуковской, «Верный Руслан» Георгия Владимова, «Воспоминания» Надежды Мандельштам и др. Это сознание воплотилось в первые месяцы 1968 года во множестве открытых, коллективных и личных писем-протестов, предостережений.

Галансков, Гинзбург, Добровольский были осуждены.

У дверей зала, где только что закончился суд, 10 января 1968 года Лариса Богораз и Павел Литвинов отдали иностранным корреспондентам свое письмо:

«Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости… Сегодня в опасности не только судьба подсудимых — процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться…»

На следующий день это письмо передавали зарубежные радиостанции. И это было новым, беспримерным событием.

В январе, феврале, марте шестьдесят восьмого года появилось множество таких писем. Нам приносили их — часто на папиросной бумаге, едва читаемые копии, — мы и наши друзья их перепечатывали, передавали другим, пересылали в другие города.

Председатель латвийского колхоза «Яуна Гуарде» («Молодая гвардия») Иван Яхимович писал:

«Со времен Радищева суд над писателями в глазах передовых мыслящих людей всегда был мерзостью…

Уничтожить САМИЗДАТ можно лишь одним путем: развертыванием демократических прав, а не свертыванием их, соблюдением конституции, а не нарушением ее…»

Режиссер Евгений Шифферс: Открытое письмо товарищу по профессии:

«…Мне необходимо знать (знать, чтобы жить), опять ли моя Родина по неведению судит своих детей, как в недалеком прошлом. И если это не так, если Родина знает и молчит, то я хочу просить мою Родину приобщить меня к делу невинно осужденных».

Особенно широко разошлось письмо Петра Якира,[28] Ильи Габая и Юлия Кима.

«…Наивным надеждам на полное оздоровление общественной жизни, вселенным в нас XX и XXII съездами, не удалось сбыться. Медленно, но неуклонно идет процесс реставрации сталинизма. Главный расчет при этом делается на нашу общественную инертность, короткую память, горькую привычку нашу к несвободе… Мы обращаемся к вам, людям творческого труда, которым наш народ бесконечно верит; поднимите свой голос против надвигающейся опасности новых Сталиных и новых Ежовых… Помните: в тяжелых условиях лагерей строгого режима томятся люди, посмевшие думать. Каждый раз, когда вы молчите, возникает ступенька к новому судебному процессу. Исподволь, с вашего молчаливого согласия может наступить новый тридцать седьмой год».[29]