Мы жили в Москве - Лев Копелев

Задав несколько вопросов, я стал говорить.

— Тарсис действительно писал антисоветчину, — я прочел «Палату номер семь» — бездарная графомания. Хорошо, что его выслали за рубеж. Рабин талантливый художник, мне нравятся его картины, понимаю, что другим они могут не нравиться. Но называть «антисоветчик», клеить политические ярлыки — это наследие культа.

Синявский — талантливый критик-литературовед. Не верю, что он — Терц. «Суд идет» читал по-английски. Плохая беллетристика. Но арестовывать за это — значит опять же действовать по-бериевски, по-сталински. Что написал Даниэль, не знаю, его стихотворные переводы талантливы. Но что бы эти литераторы ни писали и где бы ни печатали — это нельзя считать уголовным преступлением. Можно критиковать, оспаривать. Идеологическая борьба — это борьба идей. А тюрьма, суды — это для настоящих преступников, для шпионов, для убийц, для таких врагов, которые стреляют, бросают бомбы.

Никто из наших мне не возражал, большинство были явно согласны, но спорить с товарищами из ЦК не привыкли.

Куницын отвечал многословно, по тону дружелюбно, общими фразами о многообразии форм идеологической борьбы, что наши враги, мол, хитры, коварны и т. д.

Несколько дней спустя я изложил то же самое, что говорил на собрании в Институте, в письме, адресованном Куницыну, просил его содействовать освобождению Синявского и Даниэля, и «пусть это дело разбирает Союз писателей».

Следствие было закончено к январю 1966 года. Адвокаты в поисках литературных экспертов обращались к разным членам Союза писателей. Из именитых согласился только К. Паустовский. Отзыв на книгу Синявского написал известный филолог Вяч. Вс. Иванов, а на книгу Даниэля — я.

Приведя научные определения жанра сатиры и гротеска (цитируя Литературную энциклопедию, работы М. Бахтина), я доказывал полную несостоятельность уголовного преследования. И напомнил, что «антисоветскими» назывались в прошлом произведения не только Ахматовой, Зощенко, Пастернака, но и М. Шолохова.

Еще до суда в газетах появились статьи, где Синявского и Даниэля называли корыстными изменниками, отщепенцами, «перевертышами». Это было пугающе знакомо.

Лариса Богораз, бывшая жена Юлия Даниэля, дала в Москве интервью корреспонденту «Голоса Америки». Ссылаясь и на письмо Паустовского, она отвергла все обвинения. Ничего подобного прежде не бывало.

Процесс начался 10 февраля, в день смерти Пушкина и в день рождения Пастернака.

Судья — председатель Верховного суда РСФСР Л. Смирнов — отклонил ходатайства адвокатов о приглашении Паустовского, Вяч. Иванова и меня как официальных экспертов, согласился только приобщить наши заявления к делу. Адвокаты могли на них ссылаться.

Смирнов — холеный, самоуверенный барин, допрашивал подсудимых нарочито презрительно. Они отвечали на вопросы спокойно, но твердо, ни от чего не отрекались, ни в чем не каялись.

Они противостояли суду, прокурору, общественным обвинителям, назначенным Союзом писателей, — бывшему полковнику МГБ, бездарному беллетристу, и критикессе, непременной участнице всех прошлых «проработок».

В своих последних словах Юлий Даниэль и Андрей Синявский полностью отвергли предъявленные им обвинения. Это было совершенно новым в полувековой истории нашего общества. Записи последних слов сразу же широко распространились по Москве.

Синявский был приговорен к семи годам лагерей, Даниэль — как ветеран Отечественной войны — к пяти.

Из дневников Р.

Два дня хожу по квартирам, собираю подписи под нашим письмом.[26]

Хорошо и просто с теми, кто сразу соглашается, все понимая.

…М. Поповского застала у Ц. Он взял копию и сразу же побежал к своим приятелям… Т. решительно отказалась: «Они совершили подлость, подвели «Новый мир» (опять, как восемь лет назад, когда Пастернак «подвел всю прогрессивную интеллигенцию»).

Никого не уговариваю, стараюсь не вступать в словопрения, тупо повторяю: «Решайте сами, как велит вам совесть…»

Всех ободряют подписи Чуковского и Паустовского…

Эренбург поучал: «Стиль не годится. Вы обращаетесь к партийному съезду, нужно писать языком, к которому там привыкли». Злюсь больше на себя, но возразить нечего. Он исправляет несколько фраз. Недоволен он и другим: «Ну что это еще за подписи! Кроме Паустовского, Чуковского, Каверина, здесь нет известных имен…»

Как ему объяснить, что на самом деле значит каждая подпись.

Высокомерен. Наконец подписывает.

Л[еонид] E[фимович] П[инский] обнял: «Спасибо что пришли. Я ждал чего-нибудь вроде этого». Он, придирчивый стилист, не стал ничего править. «Здесь детали совершенно неважны. И даже неважно, что вам ответят. Прекрасно, что есть такое письмо. И декабрьская демонстрация была прекрасна…»

Аркадий А[настасьев] подписал, но тоже стал исправлять. «Меня три года школили в Академии общественных наук, я знаю эту лексику лучше тебя и Эренбурга».

X и Y. долго колебались и не подписали. Z… колебался еще дольше, я ушла, он догнал меня у соседей и подписал.

Костя [Богатырев] подписал, не читая, а потом долго ругался: «Возмутительно беззубое прошение. Надо было резче».

В. огорченно и агрессивно: «Зачем вы ввязались? Сам не подпишу и жалею, что вы этим занимаетесь. Не ожидал… Помню ваше выступление после двадцатого съезда, как мы вам тогда хлопали. А сейчас — обидно за вас».

Напоминал «славное прошлое». Ровно десять лет тому назад. Тогда казалось: я со всеми и все со мной. Заодно. И Макарьев, и Михалков обнимали, руки целовали. А что я тогда предлагала? Отменить отделы кадров, изменить систему выборов. И все были «за». А сегодня, ни на какие основы не посягая, просим на поруки двух литераторов. И уже шарахаются…

Кто же изменился, что же изменилось — они или я?

24 марта. В Ленинке на лестнице M. M. расспрашивал про письмо. «Ты обязана все записать, как составляли, кто и как подписывал, как и кто отказывается. Боишься подвести людей? Запиши и спрячь подальше, закопай. Представь себе, как этому порадуются историки через сто лет!»

Саша Галич звонил, очень сердитый, — почему его обошли. Объясняю, что это намеренно, его дело песни писать… Он польщен, но продолжает ворчать.

25 марта. На улице Воровского шли с Д. и К. Долгий разговор все о том же. Собрав подписи, могу им, друзьям, признаться, что мне сочинения Терца и Аржака не нравятся; не нравится и то, что печатаются за границей под псевдонимом.

Д. очень зло: «Постыдилась бы! Мы живем, как в лагере, двое попытались убежать. И тебе, видите ли, не нравится та дырка, которую они проделали! А я им благодарен. Они нам всем помогают освободиться».