Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя.

Бедняга Томский! Он, быть может, и «запутался» – не знаю. Не исключаю. Жил один. Быть может, если б я к нему ходил, он был бы не так мрачен и не запутался. Сложно бытие человека! Но это – лирика. А здесь – политика, вещь мало лиричная и в достаточной мере суровая.

Что расстреляли собак – страшно рад. Троцкий процессом убит, политически, и это скоро станет совершенно ясным. Если к моменту войны буду жив – буду проситься на драку (не красно словцо), и ты тогда мне окажи последнюю эту услугу и устрой в армии хоть рядовым (даже если каменевская отравленная пуля поразит меня).

Советую когда-либо прочесть драмы из французской революции Ромена Роллана.

Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.

Обнимаю, ибо чист.

Ворошилов наверняка показал письмо Сталину. И Коба понял, что Бухарчик поплыл, до смерти испугался и начал не только проклинать Каменева с Зиновьевым, но и сдавать своего друга Томского, пусть уже и покойного. Значит, из Бухарина можно будет веревки вить и выставлять на открытый процесс, еще лучше зиновьевского. Ворошилов же понял, что Бухарин – покойник, и дружить с ним – все равно что дружить с чумным, который и тебя с собой в могилу утянет. Разумеется, до боев Бухарину ни в коем случае не могли позволить дожить. Его и убирали в преддверии грядущих боев – чтобы не примазался к победе или не выступил альтернативой Сталину в случае поражения. Поэтому ответил Ворошилов Бухарину предельно жестко: «Тов. Бухарину. Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении партруководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невинности, то убедил пока в одном – впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу руководства, буду считать тебя и негодяем».

Убитый Бухарин начал догадываться, что песенка его спета, но все же направил Ворошилову последнее письмо: «Тов. Ворошилову.

Получил твое ужасное письмо… Если я так сумбурно написал, что это можно понять, как выпад, то я – не страха ради иудейска, а по существу, – трижды, письменно и как угодно, беру все эти фразы назад, хотя я совсем не то хотел сказать, что ты подумал. Партийное руководство я считаю замечательным…»

Сталин решил, что игру с Бухариным еще рано кончать. 10 сентября «Правда» объявляет, что нет данных для привлечения к ответственности Бухарина и Рыкова.

Отсрочка была недолгой. В декабре на пленуме Бухарина обвинили в контрреволюционной деятельности. В январе 37-го его убрали из «Известий», а на новом московском процессе Пятакова, Радека и Сокольникова вновь прозвучало имя Бухарина. Николай Иванович отказался явиться на пленум ЦК для разбора обвинений и объявил голодовку (застрелиться не хватило духу). Ему пообещали, что разбирательство будет объективным, и Бухарин все-таки пришел. Пришел, чтобы 27 февраля выслушать заявление Ежова, будто он, Бухарин, виновен в заговоре против партии, и постановление пленума об исключении из ВКП(б) и передаче дела в НКВД. В тот же день бывшего «любимца партии» арестовали.

Во время следствия Бухарин из тюрьмы написал Сталину 43 отчаянных письма. Вот одно из них: «Коба!.. Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе, в частности… Чтобы можно было работать в полную силу, целиком подчиняясь твоему совету, указаниям, требованиям. Я видел, как дух Ильича почиет на тебе». Узник предлагал: «…А почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться… А потом, в один прекрасный день, Х или У сознается, что меня оболгал…»

В последнем письме, датированном 10 декабря 1937 года, Бухарин просил, если ему сохранят жизнь: «…Либо выслать меня в Америку на 10 лет… Я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого… Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо– и фитомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь». Николай Иванович утверждал: «Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я… соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки: а) в связи с предвоенным временем; б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных… Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему… Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю».

И в том же последнем письме Бухарин еще раз каялся – в надежде умилостивить Кобу: «Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу (дальше разговоров в кругу единомышленников эта борьба не шла. – Б. С.) … Больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно… Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну. Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты… взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром «подсознательное» моего «Я» вызвало этот бред».

Над бухаринским бредом Сталин наверняка потешался. Ишь ты, на поруки просится, да еще спекулирует на симпатиях к себе покойной Надежды. И признается все-таки, что пытался сговориться с Каменевым. Как будто он, Сталин, об этом тогда же не знал. Судить надо по революционному правосознанию, основываясь на агентурных данных, а не на судебной системе доказательств. Царская полиция много прогадала, что ограничивалась административной высылкой революционеров на Север и в Сибирь, не имея возможности пришить к судебному делу донесения осведомителей. Он такой ошибки не совершит. Бывших оппозиционеров – в лагерь, в тюрьму или сразу к стенке. Предавший раз предаст и дважды. А предательством Иосиф Виссарионович считал любое несогласие с собой по принципиальным вопросам.

Сталин ни на одно письмо бывшего друга не ответил. На первом члены Политбюро оставили резолюции: «По-моему, писал жулик»; «Все жульничество: я не я и лошадь не моя»; «Безусловно жульническое письмо». В прошении о помиловании, уже после вынесения беспощадного приговора, Бухарин умолял: «Я внутренне разоружился и перевооружился на новый социалистический лад… Дайте возможность расти новому, второму Бухарину – пусть будет он хоть Петровым. Этот новый человек будет полной противоположностью умершему, он уже родился, дайте ему возможность хоть какой-то работы». Но Коба не даровал ему жизни даже под псевдонимом.

Замечу, что справиться с такими конкурентами, как Зиновьев и Каменев, Радек и Бухарин, было не так уж трудно, раз удалось в дальнейшем заставить их на открытых процессах признаваться в самых чудовищных преступлениях, которые они никогда не совершали.

И наверняка Сталин посмеивался над письмами неверного друга. Можно сказать, что Иосифу Виссарионовичу повезло не только в том, что все его соперники оказались людьми, не искушенными в политических интригах. Не менее важным было то, что все деятели оппозиции, за исключением Троцкого, зарекомендовали себя элементарными трусами. В гражданскую они активно поддерживали и проводили в жизнь красный террор, грозили всему миру штыками Красной Армии, хотя на фронтах появляться избегали, пороху не нюхали. А когда сами стали жертвой сталинского гнева, не поделили с Кобой власть, то готовы были славословить вождя и поддерживать любые его действия, лишь бы сохранить приближенное положение к партийному Олимпу, а на финальной стадии – уже только затем, чтобы остаться в живых. Их не хватало ни на серьезную борьбу, ни даже на эмиграцию, ни на смерть с достоинством.