Новый Мир. № 5, 2000 - Журнал «Новый мир»

Впрочем, на рубеже веков прогрессивная общественность достигла-таки определенных успехов в борьбе с социальной несправедливостью, произволом и проч. (для примера вспомним антисемитское дело Бейлиса, оправданного благодаря публичной кампании, начатой Короленко). Но известные события 1917 — го надолго отбросили страну ко временам ига, и лишь в конце 50-х — начале 60-х началось возрождение традиции. И, может быть, именно по причине ее недостаточной укорененности, подавленности, прерванности она так легко уступила очередному давлению обстоятельств.

А на Западе она никогда не прерывалась и потому оказалась как бы более разреженной, зато свободной от надрыва и аффектации, стойкой и уверенной. Вспомним: еще в 50-е годы в литературе действовал принцип «ангажированности», Альбер Камю в «шведской речи» призывал писателей сеять разумное, доброе, вечное и говорил, что «свобода творчества недорого стоит, когда она имеет лишь одну цель — обеспечить удобство художнику»; а французская публикация «Слепящей тьмы» Артура Кёстлера, как считается, послужила одной из причин того, что коммунисты проиграли выборы… И только теперь, когда словесность поставила форму над содержанием, признала достоинствами неудобочитаемость и скуку, отгородилась от нормального человеческого интереса — в общем, ушла в «зону равнодушия», — «местом работы» интеллигента стали уже не книжные страницы, но исключительно газетные полосы.

А у нас произошло некое смешение понятий: мы соединили безразличие как принцип существования в искусстве, действительно ныне характерный для всего мира, и наше собственное растущее равнодушие к гуманитарной проблематике. И виной тому (отчасти) наша историческая память и порожденное ею сознание, в котором две основы интеллигентской работы — общественное и художественное служение — смешались, слиплись, срослись до неразличимости и неразрывности. Отвергая привычку пробуждать «чувства добрые» через художество, бывший интеллигент отвергает ее вообще, в целом. И считает, что таким образом приближается к нормативному для него способу существования западного интеллектуала, у которого данные сферы деятельности как раз успешно дистанцировались. Характерно, что подобная адаптация чужих образцов совершается в нашей истории не впервые: когда царь Петр прорубил окно в Европу, радиус обзора был столь мал, а культурные традиции вели к такому искажающему восприятию, что в течение десятилетий русский европеизм куда как далеко отстоял от оригинала; недаром и класс интеллектуалов — или интеллигентов — возник отнюдь не в Петровскую эпоху.

Нынче интеграция происходит, разумеется, быстрее — не зря же планета живет в едином информационном поле. Но наличие информации — не более чем необходимая основа для усвоения информации; подозреваю, что наши интеллектуалы просто не хотят усвоить, что западные на самом деле являются интеллигенцией. Во — первых, сознание исключительности нашего интеллигентского прошлого помогает против комплекса национальной неполноценности, который так или иначе — пусть даже в форме комплекса сверхполноценности — присутствует в ментальности россиян. (Забавная деталь: успешный транснациональный предприниматель Сергей Кугушев, отрекомендованный деловым журналом «Эксперт» еще и как философ, говорит в интервью, что Россия имеет «единственный шанс — превратить США в наш финансовый придаток, а остальной мир в наш технологический придаток». И это вполне осуществимо, потому как, делая бизнес в Америке, «транснациональные русские» убедились, «что они умнее и способнее американцев».) Во-вторых, «чувство вины» и прочие интеллигентские штучки вроде как мешают реализации светлой мечты о «нормальной» — то бишь комфортной и спокойной — жизни. Понятно: мы устали — невозможно же так долго существовать в экстремальных обстоятельствах. Но интеллектуал на то и интеллектуал, чтобы уметь обосновывать собственную деятельность — или бездеятельность. Что и происходит: подыскивая оправдания своей апатии, он находит — а вернее, выдумывает — образец для подражания: западного коллегу, занятого единственно заботами профессии. Боюсь, однако, что эта новомодная мифологема направлена скорее против заявленной мечты: бросив на половине (в лучшем случае) свою работу по «освобождению» и затеяв работу по развенчанию интеллигенции, мы сможем только углубить пропасть национально-идеологического кризиса. Может быть, и не очень сильно — кто нас сегодня слушает, в самом-то деле? — но все же, все же…

Злобина Алена (Елена Анатольевна) — театральный и литературный критик. Окончила филологический факультет МГУ. Лауреат премий журналов «Новый мир» и «Знамя», где постоянно публикуются ее статьи, рецензии и эссе.

Вниз по лестнице, ведущей вниз

Михаил Шишкин. Взятие Измаила. — «Знамя», 1999, № 10–12

Роман Михаила Шишкина «Взятие Измаила», печатавшийся в последних номерах «Знамени» за прошлый год, сразу же удостоился премии «Глобус», которую назначает Библиотека иностранной литературы. Номинация этой награды формулируется так: «За произведение, способствующее сближению народов и культур». Объявляя о присуждении премии (отсутствующему на церемонии) Шишкину, директор ВГБИЛ Екатерина Гениева, помянув новатора в области художественного пространства Джойса и новатора в области системы персонажей Набокова (что подводило, надо думать, к осознанию уровня достижений нового лауреата), сказала, что Михаил Шишкин открыл способ ввести героя русской литературы в художественную систему литературы мировой.

Понятно, что не стоит искать слишком строгих формулировок в текстах «премиальных» речей — не та у них задача. Однако столь многообещающий аванс все-таки подталкивает к особо внимательному чтению премированного романа, где «сближение народов и культур», если верить вышеприведенному отзыву, нашло не просто какое-нибудь прикладное, а прямо-таки методологическое выражение.

Михаил Шишкин, давно проживающий в Цюрихе (что, вероятно, благоприятствует его успехам на культуропроникновенной стезе), уже имеет репутацию тонкого знатока языка и изысканного стилиста. Первую славу принесла ему повесть «Уроки каллиграфии», где персонажи носили по второму, так сказать, сроку имена лиц, проживших свою литературную жизнь на страницах русских романов XIX века. Затем вышел его роман «Всех ожидает одна ночь», где Шишкин «самодостаточно» сымитировал не персоналии, а дух русской классики, создав филигранно стилизованный текст, рассчитанный на эффект «ложного узнавания». Уже тогда было ясно, что Шишкин — действительно талантливый человек с превосходным языковым слухом. Если сравнить популярный «Хоровод» Антона Уткина, который попытался втиснуться в нишу, занятую до него Шишкиным, с «Всех ожидает одна ночь», то тут как раз будет заметна разница уровней исполнения: Шишкин без всякой натуги находит безупречно точные слова, тогда как Уткин не раз дает петуха, что в деле стилизации особенно досадно. Другой «мэтр стилизации», Владимир Сорокин, попытавшись сыграть на том же поле (имеется в виду его роман «Роман», основной корпус которого симулирует русский классический дискурс), тоже показал себя не лучшим образом, допуская не только языковые, но и фактологические неточности. Пальма первенства в этой специфической и узконаправленной сфере деятельности остается за Михаилом Шишкиным.

Единственный, но при этом довольно серьезный упрек, который можно бы предъявить автору «Ночи», так это то, что роман — при удивительном совершенстве формы — оказался довольно скудным по содержанию. Искусно сделанная шкатулочка была почти пуста — и это обратная сторона приема, направляющего читателя в сторону дежа вю. Возникает эффект старого полузабытого сна: смутно знакомые имена, эпизоды, до боли знакомый интонационный строй… Конечно, эта знакомость сначала страшно «приближает» любителя классики к шишкинскому тексту, но затем наступает реакция — если все это уже выходило когда-то на сцену, так не лучше ли полюбоваться на дорогие лица в оригинале, чем довольствоваться, хотя и мастерски исполненными, копиями?

Хотелось надеяться, что, убедившись в своих графических возможностях, автор возьмется теперь за что-то действительно значительное — прежде всего в содержательном плане, где замечательными словами будет высказано что-то новое, незнакомое, не привязанное к демонстрации одного лишь искусства каллиграфии.

Но вышло иначе. Проверив свои силы в имитации духа и плоти чужого текста и убедившись, что Господь его талантом не обидел, Михаил Шишкин рискнул на более масштабный эксперимент, но дислоцированный все на той же тесной лабораторной площадке. Роман «Взятие Измаила» — это роман языковых пластов, которые сталкиваются или сливаются друг с другом, это роман языковой стихии, задавившей собой все — прежде всего сам смысл текста. «Мы — лишь форма существования слов, — говорит один персонаж „Взятия Измаила“ другому. — Язык является одновременно творцом и телом всего сущего». И как же он прав в этом самоопределении!