Без начала и конца - Сергей Попадюк

Ушла, когда я меньше всего ожидал этого, и, может быть, именно потому, что я этого не ждал… Неужели она понимала, что я голову готов был сломить? Неужели она просто пожалела меня?

(И поделом тебе, человек в футляре!)

– А у нас опять школьная практика, – рассказывает она. – И каждый раз я на занятия опаздываю. В школу приходится через кладбище ходить, а там в аллее – клен. Не могу мимо него пройти – останавливаюсь и смотрю. Огромный и черный, весь золотой! И каждое утро такая радость, представляешь? Уж сколько мне замечаний записали, а все равно… Ну, не смотри же ты так! Пожалуйста…

Сигарета докурилась до ногтей. Я погасил ее в пепельнице и встал.

– Ладно, я пошел.

– Погоди, я провожу тебя.

Мы вместе спускаемся по лестнице и выходим на улицу. Все как прежде: чуть угловатая грация высокого, красивого подростка. Но навстречу нам никто не попадается, и мы идем в отдалении друг от друга.

На перекрестке у моста остановились. Ветер треплет небрежно подколотые волосы, размазывает русые спирали по лицу, по ясным, улыбающимся глазам.

– Ну не будь таким мрачным!

– Да нет, внутри-то я смеюсь…

И для убедительности я раздвигаю рот в ухмылке.

– Будь счастлива.

– Приходи. Я всегда буду рада тебе.

– Да? – ответил я. – Ну, спасибо…

19.11.1975. Вот и всё. Презрение – лучшее лекарство от любви.

Гляди, я дую на свою ладоньИ след любви с себя, как пух, сдуваю.Развеяна. Готово. Нет ее.

Но именно теперь, когда – всё, именно теперь-то, она и вошла в мою жизнь по-настоящему. Она вошла, не сопровождаемая ни восторгом, ни страхом, ни благоговением, ни задней мыслью, а просто: когда я пишу или читаю – это я про нее, про нас с ней читаю, для нее пишу, и она первая склоняется над моими рукописями; я пересказываю ей все, что со мной происходило и происходит, на ходу делюсь впечатлениями и мыслями дня и слышу ее ответные замечания; когда приходят гости – это к нам они приходят, и мы вместе встречаем их, болтаем до часу ночи, пьем вино, смеемся, а проводив, остаемся вдвоем; когда я спать ложусь – это я с нею ложусь…

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи…

Она была права: я ничего не понял. И особенно чувствую это теперь, когда сделал, кажется, все, чтобы разобраться в том, что произошло. А может, и не нужно было понимать? Может, это вообще недоступно пониманию? Хватит с меня и того, что я это пережил, что жизнь моя преобразилась.

Да, моя душа полна одною тобой, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!

Вот и теперь, сидя в одиночестве в номере астраханской гостиницы, где все так живо напоминает о ней – намного живее, чем напомнила бы даже ее собственная комната, где, взволнованный ее присутствием, я ничего не замечал и не слышал, а здесь я ждал ее, мучился неизвестностью и с восторгом, со страхом, с недоумением вызывал и удерживал в памяти ее лицо, походку, слова, – сидя в одиночестве по вечерам, я неотрывно думаю о ней, к ней обращаю бесконечные внутренние монологи; но думаю уже без боли (рана затянулась), а спокойно, грустно и по возможности отчетливо, как я пишу теперь все это.

Красоту твою в воображенье рисуяИ над мятущимся миром ее возвышая.

И вот, сидя так и сегодня, в последний вечер перед отъездом домой, я понял, что – нет, далеко не всё.

Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу…

Интересно, чем было бы возвращение, если бы мы одним усилием желания, воли могли мгновенно переноситься из конца в конец предстоящего пути?

Автобус долго преодолевает туман и слякоть по дороге в Приволжье. Сумка уложена, номер в гостинице сдан, чужой город уже позади, и даже белый силуэт собора, видный за десятки километров, пропал в тумане… Все мое со мной, с Астраханью покончено. Но приходится дожидаться запаздывающего самолета, и вот сидишь на скамейке, намотав шарф до самых глаз, надвинув кепку, согреваешь руки в карманах пальто и смотришь на мокрое летное поле, над которым низко идут снеговые тучи. В карманах – почти ни копейки: не только на ресторан, но и на пачку «Примы» едва ли наскребется. Все мое со мной…

Потом – тупая неподвижность перелета. Пытаюсь читать, но и это не помогает, потому что как ни быстро преодолеваются полторы тысячи километров – намного, конечно, быстрее, чем когда-то на перекладных, – а все же, по сравнению с человеческой нетерпеливостью, ничуть не быстрее. Так ничего и не поняв, захлопываю книгу. Сколько же можно так ползти! Закрываю глаза. Покончено с Астраханью.

Конец ознакомительного фрагмента.