Без начала и конца - Сергей Попадюк

– Быстрее, пожалуйста!

Лента больше не рвется. Теперь, когда я понял, куда все идет, у меня одна цель – успеть к самолету. Ну же! Я готов выскочить из машины и бежать впереди, – лишь бы Юла успела… Я словно долг какой-то выполняю. Какой долг? Перед кем? Все перепуталось.

К зданию аэропорта мы подкатили точно в момент отлета. Мать Юлы стояла на ступеньках перед входом – взволнованно неподвижная фигурка среди вокзальной сутолоки.

– Боже мой, что я наделала! – прошептала Юла.

– Как ее звать? – осведомился я деловито.

– Ирина Сергеевна.

Я расплачиваюсь с шофером и следом за ней подхожу к ее матери. Мне кажется – я горы сейчас сверну.

– Простите, это я во всем виноват.

Она даже не глядит на меня.

– Уйди, – говорит она дочери, – видеть тебя не хочу.

– Где папка? – тихо спрашивает Юла.

– Билеты сдает, где же еще! Ведь не знаем мы, куда ты пропала… Вещи не собраны, самой нет, как же так можно? Отец извелся! Ну где ты была? Уйди, знать ничего не желаю!

– Я за папкой пойду.

Теперь Юла идет впереди, я, присмирев, – за ней.

– А его как зовут?

– Леонид Викторович, – отвечает она на ходу.

Мы сталкиваемся с ним в толпе, и он, наскоро обругав дочь, опять уходит за билетами. Она следует за ним, я возвращаюсь к Ирине Сергеевне.

– Простите, – говорю я снова.

– Нельзя так поступать, – ее голос дрожит от возмущения и обиды. – Нельзя думать только о себе. Если бы у вас были дети… Поймите меня.

Подходит Юла и, опустив голову, молча выслушивает упреки. Я мнусь рядом, всем своим видом изображая радостную готовность к любой искупительной жертве, страдая от невозможности тут же, немедленно, испепелить себя за этих славных людей.

Появляется Леонид Викторович с билетами, один билет протягивает дочери:

– Возьми на память. Остаешься, конечно?

– Простите, – повторяю я настойчиво и просветленно. – Простите меня…

Но в ответ, словно только сейчас заметив мое присутствие, он меряет меня презрительным взглядом:

– Выжрали бутылку и обо всем забыли? – И сразу отворачивается к жене. – Билеты те же самые: рейс, к счастью, отложили. Посадка уже началась, пошли!

Ирина Сергеевна плачет. Он обнимает ее, отводит в сторону. Мы с Юлой, не смея взглянуть друг на друга, стоим над двумя чемоданами. Он возвращается.

– До чего мать довела! Денег тебе оставить?

– Деньги есть, не надо, – опять встреваю я.

– Ну, пошли, – говорит он жене.

Ирина Сергеевна вытирает глаза и, не глядя на дочь, спрашивает:

– Алику передать, чтобы не ждал?

Юла, плача, кивает.

Они с чемоданами идут через зал к выходу на посадку. Мы поспеваем следом. Потом смотрим сквозь сетку, как они проходят регистрацию и контроль. Потом они, в толпе пассажиров, так и не оглянувшись ни разу, уходят по летному полю…

Здесь, у сетки, я оставил Юлу, а сам отправился менять ее билет. Потолкавшись с час у разных окошек, перезнакомившись со всеми аэропортовскими страдальцами, с небольшой доплатой взял на двадцать четвертое. Когда вернулся, она уже не плакала. Она сидела на скамье, среди чужих рюкзаков и чемоданов, лицом к ревущему полю, высоко подняв голову в милой путанице беззаботно подобранных волос, не замечая устремленных со всех сторон назойливых взглядов. Я поспешил приблизиться, захваченный внезапным приливом нежности.

– Готово!

Мужчины вокруг неохотно отвели глаза.

– Не огорчайся, девочка, через два дня ты будешь дома. Я рад, что ты осталась.

– Она даже не попрощалась со мной, – промолвила Юла и тут же добавила: – Не обращай на меня внимания. Это пройдет.

Из аэропорта мы возвращались автобусом (от такси она решительно отказалась). Сидя в кресле рядом со мной, она задумчиво смотрела в окно – на плавно скользящие навстречу поля и перелески Подмосковья, – вся пурпурная от выглянувшего напоследок солнца; и жестом участия и благодарности я положил ладонь на ее руку…

Мое счастье было бы полным, – говорит где-то Стендаль, – если бы оно не являлось победой, – в чем единственно заключается счастье глупца.

Вечеринка

Чем заполнитьЧасы пустые, если не весельем?

– Да у вас тут пир горой! А где хозяин? Ты, что ль, Серега, теперь за него?

Коротышка Симонян был, как всегда, великолепен: в бордовых расклешенных брюках и пестрой батистовой рубашке с подвернутыми манжетами – волосатые запястья и грудь обнажены, мощная шея повязана шелковым, в цветочках, платком; обут он был в оранжевые сабо на высоких каблуках.

– Заходи, старая галоша! – приветствовал его Дементий. – Ого, в новых штанах! Ты опять решил нас ослепить? Клади куда-нибудь бедрастую подругу и садись. Садись к столу и скрой от нас хотя бы часть своих достоинств. Дай притерпеться сначала к верхней твоей половине.

– Брюки мои, значит, не понравились, – сказал Симонян.

Этот вечер я помню до последнего слова. Бывает такое состояние безотчетно-тревожного ожидания, когда обострившаяся восприимчивость улавливает, а память настороженно, механически запечатлевает каждую подробность происходящего, ничего не пропуская.

Симонян: Брюки мои, значит, не понравились. Вы, значит, предпочитаете по частям меня разглядывать…

Дементий (прожевывая салат из помидор): Ну да, сначала по частям, а уж потом все вместе. Только получается почему-то всегда наоборот. Тебе налить, старый?

Симонян: Прямо как в театре! «Тебе налить, старый?» А зачем же я пришел-то? Раскрываю сегодня свою пидараску – посмотреть, сколько там у меня до получки осталось, – и вываливается оттуда серебряный рубль. Последний. Вываливается и падает на пол. Ага, думаю, сейчас поглядим: если орел – выпью, если решка – обязательно! А он покатился, покатился, да и юркнул в половую щель. Я хочу сказать – в щель в полу. И понял я, что одна у меня дорога – сюда. Прихожу, а меня спрашивают: тебе налить? Конечно, налить, что за вопрос! За вас, джентльмены! Прошу прощения: леди и джентльмены.

– Тост принят, – кивнула ему Юла.

Симонян: Меня зовут Валера.

Дементий: Этот экзотический цветок джунглей зовут Валера. Просто Валера, и все тут. Валерка в виде фейерверка. Вы не смотрите, что он такой тихий и скромный: он себя еще покажет.

Юла: Ну и щели у вас, Валерий!

Дементий: Он законопачивает их рублями. Как захочется ему выпить, так у него рубль и вываливается. Мы уже счет потеряли щелям этого расщелявшегося Щелястого.

Симонян: На чужой кровать рот не разевать… Ух, хорошо прошла, со свистом всосалась! Ладно, я объясню для непонятливых. Все расскажу, положа копыто на сердце, только налейте мне сперва. Так вот, эти брюки, между прочим, над которыми тут потешались…

Дементий: Старый, если я тебя обидел, извини!

Симонян:…Я их сам сварганил, вот этими руками. Кто думает, что это просто, пусть попробует, посмотрю на него. Я себя не жалел: кроил, утюжил, растягивал, скалывал, сметывал, примерял, распускал, пригонял, прострачивал, притачивал, примерял…

Дементий: «Примерял» уже было.

Симонян: Опять примерял. Опять! Всю дорогу примерял. Натягивал, стаскивал, переделывал, переиначивал, вшивал, подшивал, отпарывал, отпаривал… Гужевался, как воробей с кирпичами. Пришлось-таки поломать башку, чтобы иметь приличный футляр для задницы.

Дементий: И пришкандыбал сюда, чтобы показать нам то и другое? Первый раз вижу, чтобы футляр был меньше того, что в него зафутлярено.

Юла: Ну что привязались к человеку! Отличные брюки. Не брюки, а произведение искусства.

Дементий: Я и говорю, что настоящий талант в штанах не утаишь.

Симонян: И заметьте: никаких вытачек. Все решено кокеткой и вытягиванием швов.

Юла: А расклешено-то как! Не от колена, как у какой-нибудь шпаны, а прямо от середины бедер. В таких штанах далеко ускакать можно.

Симонян: Это смотря какая партнерша попадется.

Дементий: Браво, старый! Стало быть, за штаны?

Симонян: Штаны – лид-цо человека!

Юла-. Неправда! Лид-цом едят…

Дементий: Лицом к штанам – лица не увидать.

Симонян: А в них вся суть.

Дементий: Ну так за суть в штанах!

Юла-. И чтобы вы износили их прежде, чем они вас износят.

Симонян: То бе ор нот то бе, – как выражается наш хозяин. Кстати, что-то не слыхать его сегодня. Серега! так тебя растак! Сидит, как король на именинах… Взялся за грудь – говори что-нибудь.

– За штаны, так за штаны, – сказал я. – А что? Я присоединяюсь.

Симонян: Ха, он присоединяется! Поезд уже в Стамбуле. По новой наливай! И скажи же нам свое золотое слово. Пока лидцом в салат не упал. Что-нибудь простенькое, жизнеутверждающее. Такое, знаешь, основополагающее и краеугольное. Чтоб запомнилось. Мол, братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…