Без начала и конца - Сергей Попадюк

И только гибель могла бы оправдать незаслуженную победу. Победа неминуемо должна была обернуться для меня кровавым хэппенингом. «Я избран, я обречен», – твердил я себе. В страхе прислушивался к надвигающейся развязке и знал, что после блистательной своей победы не только на покой не успею удалиться, но и до триумфа вряд ли доживу. Лишь поражение могло бы меня спасти – незамедлительное и несомненное.

Но отступать я не собирался. Напротив, очертя голову я ломился вперед, преодолевая возрастающий страх, не испытывая уже почти никакого восторга, – с упрямством заблудившегося конкистадора я лез напролом, словно весь смысл моего существования зависел теперь от Юлы.

И, конечно, желаннее встретитьСмерть, чем живому скорбеть о утрате того, что так сильноНас привлекало сюда чародейством надежды.

Я слал ей восторженные, благодарные, умоляющие письма, в которых страх сквозил лишь некоторой излишней рассудительностью, и сам каждый день (а иногда и два раза в день) являлся на почту за ответом. Не получая ответа, я высматривал ее на астраханских улицах: она ведь могла приехать без предупреждения, неожиданно для себя самой, – я знал ее склонность к диковинным сумасбродствам. Сколько раз с забившимся вдруг сердцем я ожидал, что мы вот-вот столкнемся с нею в толпе и она будет все так же невозмутимо улыбаться, словно и впрямь ничего нет естественнее такой встречи. Сколько раз ожидал, что она поднимется мне навстречу с одного из кресел в гостиничном вестибюле. Сколько раз по вечерам, сидя в номере, я ожидал стука в дверь и прислушивался к шагам в коридоре…

Все мне было нипочем, даже астраханское пекло, от которого Зубарев грохнулся раз в обморок на улице. Я торопился навстречу гибели, я сам ее искал.

…И пусть меня закружит, как в бурю, в ураган, в смерч, пусть швырнет, раздавит, закрутит и поглотит, чтобы пустая, смертная, бесчувственная оболочка потом медленно и невесомо еще какой-то миг плыла по долгой пустой остаточной жизни, а дальше – ничто.

Навстречу опасности

…Край этот кишит приключениями…

В ночь на воскресенье пришли с моря траулеры, одно рефрижераторное и два учебных судна и, вместе с пожарными катерами, выстроились по фарватеру. Выходим утром из «Лотоса» – а они уже стоят, растянувшись цепочкой, украшенные по контуру снастей разноцветными сигнальными флагами, как раз перед Семнадцатой пристанью. Волга синяя на солнце, яркие флаги едва колеблются. Мы удивились этой праздничной пестроте и двинулись по набережной – пива искать. День, как обычно, жаркий начинался, завтракать не хотелось.

У бочки, что напротив «Поплавка», выпили по две кружки, после чего отправились купаться. Катер пересек нарядный строй судов – на палубах не видно было ни души, – и по длинным деревянным мосткам с перилами мы сошли на песок Трухменного острова. Народу на пляже было пока маловато, но два катера поочередно везли и везли с городского берега полные пригоршни полуголых людей.

Мы с Зубаревым выкупались и растянулись на песочке.

В первый момент, когда жар солнца и жар песка с двух сторон начинают проникать в тело, все внутри сжимается от наслаждения, дух спирает. Сердце, легкие, желудок, железы трепещут в неистовом оргазме; мускулы ликуют и горделиво напрягаются. Но капли быстро высыхают, и солнце начинает опалять кожу. Напряжение спадает. Потом жар солнца и жар песка встречаются в расслабленном теле, и вот в нем не остается ничего своего. Оно утрачивает очертания, оболочку; руки, ноги, спина и шея теряют свою весомую плотность, рассыпаются в горячую пыль, растворяются в горячем воздухе. Тогда из недр распадающегося существа поднимается глухой первобытный ужас, но меркнущее сознание лишь безучастно наблюдает за катастрофой, перед тем как, подобно капитану, последним сойти с мостика. И наступает, наконец, тупое, тягучее блаженство; время останавливается…

А если найдешь в себе силы открыть глаза, то увидишь потемневший мир. Пляжные футболисты хрипло дышат в тучах взметенного песка, неподвижная туша Зубарева брошена у самой воды, и монотонно верещит в воде густая человечья икра. И непонятной угрозой повисли в белом против солнца, слепом мареве силуэты украшенных флагами кораблей.

Ты слыхала когда-нибудь о таком празднике – Дне рыбака? Вот и я тоже – нет. А здесь он – всем праздникам праздник.

Вечером, в душных зеленых сумерках, вся Астрахань высыпает на набережную. С «Поплавка» и ошвартованных теплоходов гремит музыка: «Генералы песчаных карьеров» захлебываются в «Прощании славянки»; но и музыка не может заглушить ресторанный звон посуды, говор и шарканье толпы. Все буфеты, кафе, закусочные открыты, столики вынесены на улицу. Толпа, как хор из «Кармен», валит по набережной туда и обратно, люди радостно приветствуют друг друга, клубятся у временных ларьков и рассаживаются с бутылками прямо на откосе, лицом к реке, где на фоне заката по-прежнему безмолвно стоят суда, украшенные флагами. Все как будто ждут чего-то.

И вот на безмолвных палубах появляются человеческие фигурки. Набережная замирает, общее ожидание сосредотачивается на этих фигурках, которые медленно, как-то нехотя разбредаются по палубам. Вот они встали по местам… Залп раздается – небо освещается ракетами.

За первым залпом сразу же следует второй, потом третий; пальба идет со всех судов, стоящих на фарватере; пачки разноцветных огней, непрерывно сменяя друг друга, взлетают, висят и плавно опускаются над мерцающей рекой. Все небо в огнях, на палубах жгут фейерверки, пожарные катера выбрасывают мощные каскады воды, создавая крутящуюся завесу перед кораблями. Зрелище фантастическое! Ракеты гаснут в реке, падают на набережную, на темный Трухменный остров. Толпа воет от восторга, на набережной пахнет убийством. Карнавал и опьянение! Где ты, Бегущая по волнам?

И до поздней ночи Астрахань шаркает и гогочет под нашими окнами; время от времени слышатся выстрелы, шальные ракеты освещают комнату.

…Вечером следующего дня нас навестили наши мареманы, Валентин и Володя, молодые каспийские матросы, выпускники одного из астраханских училищ. Зубарев познакомился с ними в баре «Лотоса». Каждый раз, вернувшись из рейса, они приносят нам осетровые балыки, паюсную икру, вяленую «тарашку», а мы выставляем из холодильника канистры с пивом. Так и в этот вечер.

– Сволочь кокша, – ворчат они, пробуя балык, – не могла кусман получше выбрать.

– Куда теперь? – интересуемся мы.

– А черт его знает. Куда пошлют. Может, в Гурьев, может, в Бендер-Шах… А может, опять на рейде поставят.

– Вернетесь – скоро?

– Если море не съест, куда мы денемся…

На этот раз они ушли от нас пораньше, чтобы по окончании смены на швейной фабрике встретить своих девчонок. Мы с Зубаревым, оставшись одни, поболтали немного, а потом приняли горячий душ (единственное спасение от душной астраханской жары) и завалились спать. Мы продолжали разговаривать, лежа в постелях, когда раздался телефонный звонок. Витька выскочил из-под простыни и поднял трубку.

– Да? – сказал он. – Нет, не спим. Ладно, сейчас выйдем. Вставай, Шериф! – это уже мне. – Нас вызывают.

В комнату вошел Володя.

– Чего улеглись так рано? А мы вам абрикосов принесли, в парке нарвали. Айда гулять! Мы с анчутками внизу вас ждем.

Зубарев быстро оделся, и они вышли. Я замешкался, а когда спустился в вестибюль, Зубарев уже возвращался, поддерживая Валентина, – у того лицо и грудь были залиты кровью.

– Веди его к нам, я здесь останусь.

В номере я помог Валентину умыться и остановить кровь. Он вздрагивал от боли.

– С пятерыми махался, – объяснил он, – покуда Володька к вам ходил. Мы вас у входа ждали. Сели с анчутками на скамейку, а они подошли. «Мареман?» – спрашивают. «Ну, мареман». И

– понеслась! Главное, встать никак не давали… Ну а вскочил – смотрю: еще толпа подбегает… Здесь ведь как дерутся: на одного

– вдесятером! Спасибо, пырнуть ничем не успели: на Семнадцатой у каждого в кармане что-нибудь заряжено…

Он натянул мокрую майку, пригладил перед зеркалом выгоревшие волосы, деловито сказал:

– Теперь пошли их искать.

– «Лису» брать? – спросил я.

– А как же! Обязательно…

– А мусора?

– Ищи-свищи! Их здесь не бывает.

На площади перед гостиницей было пусто. У самого входа, освещенные лампочками с козырька, стояли Зубарев с Володей, две девушки, подружки наших мареманов, и двое незнакомых парней, принявших, как видно, нашу сторону. Один из них был в форме морского училища – в темноголубой робе с гюйсом, надетой на голое тело, и в клешах, но без мичманки, вихрастый. Я протянул ему руку, и он назвался: Валера. Все вместе мы двинулись по набережной.