Державин - Олег Николаевич Михайлов

Знаменитый генерал, скучавший без дела в Бырлате, помчался под Измаил с казаком Иваном, везшим его багаж. Однако светлейшего донимали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: «Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением или предприятия на Измаил или оставлением оного…»

— Что судьба, мой друг! — Потемкин остановился перед оттоманкой, возвышаясь, подобно башне, над красавицей, вперившей в него прекрасные греческие глаза, и глухо зашептал:

— Она не сокрыта в темноте… Она с_а_м_а т_е_м_н_о_т_ а…

Болезненная тоска, тайные предчувствия снедали князя. Если турки, не дай бог, одержат поверхность, его положение — положение вице-императора России! — пошатнется.

В кабинет без стука ворвался низенький секретарь Потемкина Попов:

— Ваша светлость. Виктория, и полная! Гонец от Суворова!

— Попов! — Потемкин сгреб его в охапку. — Где же он? Немедля ко мне! Да позови Грибовского писать депешу государыне!.. — Он завертел Попова и вместе с ним двинулся к оттоманке: — Софьюшка! Весталка! Пифия! Ведьмушка! Вы будете завтра королевой бала у меня в Яссах!..

Через полчаса Грибовский, ставший одним из доверенных лиц светлейшего князя, писал под его диктовку: «Не Измаил, но армия турецкая, состоящая в 30-ти слишком тысячах, истреблена в укреплениях пространных… Белее уже 20 000 сочтено тел, да с лишком 7000 взято в плен, а еще отыскивают; знамен 310, а еще сообщают: пушек будет до 300; войски наши оказали мужество примерное и неслыханное…»

Увы, главный виновник великолепной победы Суворов получил в награду немилость, опалу. При свидании с Потемкиным в ответ на его слова: «Чем я могу вас наградить за ваши заслуги», — он дерзко ответил: «Я не купец и не торговаться к вам приехал. Меня наградить, кроме бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!»

В несправедливой мстительности Потемкина виделось раздражение не одним Суворовым. Светлейший болезненно ощущал, что влияние его падает, что новый фаворит Платон Зубов забирает власть над старой императрицей. Потемкина не мог уже обмануть поток подарков. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, он еще храбрился и говорил, отправляясь в столицу:

— Я нездоров и еду в Питербурх з_у_б_ы дергать…

3

На Фонтанке в 757-м году по проекту известного Гваренги был выстроен для генерал-аншефа графа Романа Илларионовича Воронцова, отца княгини Дашковой и графа А. Р. Воронцова, покровителя Радищева и самого Державина, роскошный загородный дворец. В церковь при нем Катерина Яковлевна пожертовала две тысячи рублей, проценты с которых шли на поминовение державинского рода. Рядом с домом Воронцова раскинулась обширная усадьба одного из Зубовых, в которой по временам живал и Платон. К ней примыкал дом сенатора Захарова, купленный Державиным.

Главное здание находилось в глубине двора; над фасадом высились фигуры четырех античных богинь. Со стороны фасада имелось два боковых подъезда, третий выходил в сад, разводимый стараниями Катерины Яковлевны. От фасада по обоим краям дворца шли колонны, которые затем продолжались и вдоль стены, параллельно Фонтанке. Кабинет поэта был на втором этаже; большое венецианское окно глядело во двор.

Державин в атласном голубом халате и колпаке, из-под которого небрежно висели остатки волос, писал на высоком налое. Пригожая Катерина Яковлевна в белом утреннем платье сидела в креслах посреди комнаты, и парикмахер щипцами припекал ей локоны.

— Катюха, бесценная моя, послушай! — Поэт с листами в руке вышел из-за налоя:

Везувий пламя изрыгает;

Столп огненный во тьме стоит;

Багрово зарево зияет;

Дым черный клубом вверх летит;

Краснеет понт, ревет гром ярый,

Ударам вслед звучат удары;

Дрожит земля, дождь искр течет;

Клокочут реки рдяной лавы:

 О Росс! таков твой образ славы,

Что зрел под Измаилом свет!..

— Прекрасно, Ганюшка! — Катерина Яковлевна отсторонила стригача. — Звучно, возвышенно. Право, кто из поэтов с тобой сравнится…

Камердинер Кондратий просунул в дверь лицо:

— До вас господин Львов, а с ним какой-то незнакомый…

— Катюха! Николай Александрович, чать, привел к нам Ивана Дмитриева. Помнишь, читал я тебе его поденную записку касательно красот Финляндии?

— Как же, мой друг, забыть, когда он там обращается к тебе в стихах и называет Державина единственным у нас живописцем природы…

Дмитриев, высокий рябоватый офицер с прикосью, смущался, молчал или поддакивал, но добросердечный вид и приветливость обоих супругов ободрили его. Поговори несколько минут о словесности, о турецкой войне, хотел он, соблюдая приличие, откланяться, но Гаврила Романович и Катерина Яковлевна уняли его.

— Хочу тебе, Николай Александрович, и вам, Иван Иванович, прочесть новую свою оду. — Державин, высокий, худощавый, поднялся с кресел. — А от вас жду замечаний и советов.

При всем своем гении он с великим трудом поправлял собственные стихи сам, снисходительно выслушивал критику, охотно принимался за переделку, но редко имел в том удачу. Говорил он в обычном разговоре отрывисто, будто заботясь о том, чтобы высказаться поскорее. Зато когда переходил к любимому предмету, преображался: