Державин - Олег Николаевич Михайлов

Гудовича. Но ведь я намеревался рассказать о его непорядках и поступках в ущерб интересов вашего величества. Как же мог я после того к нему обращаться?..

— Хорошо, — спокойно проговорила императрица, — но не имеете ли вы чего особливого в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?

— Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость в нраве моем, — смело отвечал Державин. — Одно могу сказать, что умею повиноваться законам, если, будучи бедным дворянином, безо всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялись в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было!

— Но для чего, — подхватила Екатерина II, — не поладили вы с Тутолминым?

— Для того, что он принуждал управлять губернию по написанному им самопроизвольно начертанию. А раз я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то не мог над собою признать никакого императора, кроме вашего величества.

— Для чего не ужился с Вяземским?

— Госудыраня! — все более воодушевляясь, воскликнул Державин. — Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал надсмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться по всякой безделице. Что мне оставалось делать, как не просить об отставлении от службы?

— Что же за причина несогласия с Гудовичем?

— Интерес вашего величества, о чем я беру дерзнование вам объяснить. Ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил в перламутовой комнате…

— Нет, — с беспокойством отозвалась Екатерина II, — после…

Она задумалась и словно позабыла о Державине. Мысли ее были далеко. Что-то неладное, грозное надвигалось на Европу. Только позавчера императрица узнала, что во Франции взволновался народ, взял подозрение на королеву и захватил Бастилию. Король же всяк вечер пьян, и им управляет, кто хочет. Знатные лица и принцы крови выезжают из страны, многие уже в Брюсселе. Но давно уже неспокойно и внутри самой России: на сей раз новый Пугачев кивает и подмигивает из-под дворянского парика. В Москве и Питере расплодилось несчетно мартынистов и масонов, кои сеют французскую заразу. А унять их — руки коротки. У самых ворот России, прямо против Питера, грохочут пушки, так что дребезжат стекла в Зимнем дворце. Шведы упорствуют вернуть себе побережье. На юге вот уже два года тянется изнурительная война с Оттоманской Портой, а решительного успеха все нет…

Екатерина II провела рукою по лицу, отгоняя мучившие ее сомнения. Она оглядела Державина: стоит гордо, почти заносчиво. «Поэт! В третьем месте не мог ужиться. Надобно искать причину в себе самом…»

— Хорошо, — сказала она наконец, — я посмотрю ваши дела и прикажу привести их в сенате в движение.

Давая понять, что аудиенция окончена, Екатерина II потрясла колокольчиком. Тотчас же в комнату вкатился толстяк Храповицкий. Она улыбнулась:

— Ты так проворно бегаешь, что я считаю себя обязанной купить тебе башмаки.

— Разве что волшебные… — вкрадчиво отвечал секретарь. — Да и в них могу ли я поспеть за полетом мыслей вашего величества…

Императрица улыбнулась снова: Храповицкий умел вернуть ей доброе настроение.

— Составь, Александр Васильевич, указ о выдаче его высокопревосходительству господину Державину положенного жалованья впредь до определения к месту.

Когда же Державиан, поцеловав ее руку, вышел, добавила:

— Пусть пишет стихи. Я ему сказала, что чин чина почитает. Он горячился и при мне. Il ne doit pas être trop content de ma conversation[9].

2

Декабрьский ветер нес крошево из песка и сухого снега. Но построенные для торжественного богослужения в каре солдаты не ощущали холода в своих тонких куртках. За их спиною догорал Измаил. Рушились глиняные мечети и ханы. Даже псы не выли над трупами — они покинули мертвый город. И нес свои мутные, серые воды Дунай, который поэты называли голубым.

Суворов быстро шел вдоль строя: он прощался с армией. В Яссы уже скакал гонец с долгожданной вестью. С часу на час генерал-аншеф ожидал вызова к Потемкину, где, мнилось, его обрадуют фельдмаршальским жезлом от матушки государыни. Другой награды за измаильский подвиг он и не мнил себе. Твердыня, укрепленная и перестроенная по проектам французских инженеров, защищенная двумястами пятьюдесятью орудиями и тридцатипятитысячным гарнизоном, пала. Путь на Балканы был открыт. Турки спешно укрепляли Константинополь и создавали ополчение.

— Слава, чудо-богатыри! Вы русские! — низким, таким неожиданным при его щуплой фигуре голосом выкрикивал он, выбрасывая вперед левую руку.

И мощное, согласно выдыхаемое тысячами легких «ура» перекатами неслось от каре к каре.

За прихрамывающим полководцем поспешали его военачальники — Голенищев-Кутузов, Павел Потемкин, Ласси, Самойлов, Арсеньев, Рибае, казачьи бригадиры Орлов и Платов. Прочие генералы — Львов, Мекноб, Безбородко могли слышать клики торжества из госпиталя: при штурме они получили тяжкие ранения.

— Дозвольте обратиться, ваше сиятельство! — раздался смелый голос в рядах, и перед Суворовым вырос веселый, ловкий гренадер.

Суворов остановился, попризажмурил глаза и вновь открыл их.

— Постой-ка, постой, братец… Кабанов?

— Так точно, ваше сиятельство!

— Помню тебя! Русский витязь! Помню, как в штыковом бою ты брал турецкие окопы под Рымником… Да чего тебе надо?

Кабанов сделал знак, строй расступился. Позади каре, нервно поводя маленькой головой, стоял стреноженный конь чистой арабской породы. Сбруя, уздечка, седло — все было унизано жемчугом.

— Разреши, отец наш, — начал Кабанов, — вручить тебе солдатский подарок…

Генерал-аншеф стремливо обнял гренадера.

— Помилуй бог, благодарю… благодарю всех. — Он возвысил голос. — Спасибо вам, русские воины! Но… — он сделал паузу и оглядел строй ратников, — донской конь привез меня сюда. На нем же я и уеду!

Снова, но уже без команды раздалось «ура», и Суворов двинулся к центру строя, где перед бедным походным алтарем стояли, ожидая сигнала к началу молебствия, священники в полевых ризах, тускло светились золотом кресты и паникадила.

…А в эти часы в Яссах, в огромном генерал-губернаторском дворце, светлейший князь Потемкин мрачно мерил крупными шагами свой роскошный кабинет, обилием драгоценностей, зеркал, хрусталя и цветов похожий более на будуар принцессы. За ним с беспокойством следила, сидя по-турецки на низкой оттоманке, черноволосая худая красавица. Это была жена польского генерала Софья Витт, впоследствии графиня Потоцкая.

— О боже милосердный! — рокотал Потемкин, вскидывая огромные ручищи, которым, кажется, было тесно и в рукавах широченного халата. — Услышь меня и прекрати мучения мои! Скорее бы, скорее!

— Князь должен успокоиться, — с заметным южным акцентом сказала Софья Витт, — судьба посылала ему добрые знаки…

Совсем недавно, долгим ноябрьским вечером она гадала светлейшему на картах и обещала, что Измаил сдастся через три недели. «Я умею гадать лучше вас», — с самонадеянной улыбкой отвечал тогда Потемкин и в ту минуту послал приказание Суворову взять Измаил приступом во что бы то ни стало.