На железном ветру - Виктор Егоров

Неторопливо шагая по людной Маросейке, Михаил видел веселые лица, слышал смех и сам испытывал безотчетную радость. Эта радость не имела ничего общего с его личными успехами. Источником ее было чувство единства и с теми шумными парнями, и с теми говорливыми девушками, и с тем мужчиной, нагруженным полными авоськами, и со всем народом. Это чувство слитности, восприятие огромной страны как единого коллектива было удивительно ярким. Еще недавно, во времена нэпа, Михаил совершенно по-иному рассматривал людей. Его симпатии и антипатии определялись обостренным классовым чувством. Враг, против которого он вел борьбу, находился не только за рубежом, но и здесь, под боком. Стоило выйти на улицу, и он мог увидеть раскатывающих на лихачах грузных нэпманов в бобровых шубах. Враг не скрывался, он имел определенные права, охранявшиеся законами республики. И вот за пять лет все коренным образом переменилось — враг оказался вне закона. Народ, создавший социалистическую индустрию, упразднил нэпманов за ненадобностью. И люди, сколько он встречал их на улицах — все были теперь свои люди, единомышленники. Выразительным доказательством того стала недавняя челюскинская эпопея. В отношении к челюскинцам, к героям-летчикам, снявшим их со льдины, проявилось единство воли, единство помыслов народа.

Навстречу попалась компания молодых людей и девушек. Должно быть, студентов. Взмыла звонкая песня:

Мы можем петь и смеяться, как дети,Среди упорной борьбы и труда.Ведь мы такими родились на свете,Что не сдаемся нигде и никогда!

Михаил замедлил шаги, прислушался. Песня эта, недавно прозвучавшая с экрана кино, сразу стала популярной. Она точно выражала настроение народа, молодость его духа, несущего гигантский заряд целеустремленной энергии.

Спустя много лет этот небывалый энтузиазм, эту гордость делом рук своих, эту самоотверженную и открытую любовь к юной социалистической Родине, что пронизывала весь уклад жизни, историки сконцентрировали в кратком определении — эпоха тридцатых годов. За какие-нибудь семь-восемь лет энергия только что созданного социалистического общества взорвалась столь яркими проявлениями, что вознесла эти годы на уровень величественного понятия — эпоха. Для людей, творивших ее, она стала самым счастливым отрезком их жизни.

И тот, кто с песней по жизни шагает,Тот никогда и нигде не пропадет, —

бодро напевал Михаил, сворачивая в Старосадский переулок. Улица вела под уклон, и «с песней» шагалось как нельзя лучше.

Нет, пожалуй, это неверно, что радость Михаила не имела ничего общего с его личными успехами. Вне успехов общества о каких личных успехах могла идти речь? Мысль эта, ныне ставшая банальностью, в те времена захватывала своей яркой новизною: и если говорить о ее психологическом эффекте, — каждого поднимала до уровня государственного деятеля. Пятнадцати лет от роду Михаил впервые познал это чувство: оно стало частью его натуры, оно определяло моральные и нравственные нормы его поведения. Милое его сердцу понятие братства, некогда олицетворенное лишь кругом товарищей по Азчека, ныне включало всю великую страну.

Михаил свернул в подъезд пятиэтажного дома. В тамбуре толпились ребята-подростки. Подозрительно попахивало папиросным дымком.

— Здравствуйте, дядя Миша! — с готовностью, за которой угадывалась нечистая совесть, поздоровались ребята.

— Здорово, братишки!

Михаил засмеялся, похлопал ближайшего подростка, сына соседки, по плечу. Но радость захлестнула его, требовала какого-то действенного выражения. В кармане пальто лежал кулек шоколадных конфет — купил в буфете. Сунул кулек в руку соседкиному сыну, бросил: «Курить вредно, ешьте конфеты». Прыгая через две ступеньки, взлетел на второй этаж, своим ключом отпер дверь квартиры.

Сюда он переселился полтора года назад с Садово-Кудринской. Квартира была коммунальная, четыре комнаты о общей кухней, и считалась малонаселенной. По одну сторону коридора две смежные комнаты (одна из них — проходная) занимал агроном Воскресенский с женою и тремя детьми. Работал он в Ботаническом саду. Глеб Яковлевич был человеком добрейшей души. Приземистый, толстенький, быстроглазый, он напоминал хитрого колобка, который любую лису обведет вокруг пальца. Едва успел Михаил обосноваться на новом месте, как агроном вторгся в комнату, представился и предложил в случае нужды, не стесняясь, по-соседски, обращаться к нему или к жене за всякими хозяйственными мелочами.

— Вижу, имущества у вас кот наплакал, дело холостое, известное, — объяснил он свое участие.

Михаил поблагодарил, полагая, что на том визит и закончится. Однако Глеб Яковлевич счел необходимым рассказать свою биографию, пожурить старшего сына-пятиклассника, просветить собеседника насчет обитательницы смежной комнаты, бухгалтера сберкассы Веры Прокофьевны: «Женщина в самом соку, и такая неприятность: год назад развелась с мужем. Ветреный человек, знаете ли».

Сам Глеб Яковлевич был образцовым семьянином, что, впрочем, не спасало его от методичных проработок со стороны супруги. На какой почве происходили эти ссоры, Михаил не знал. По его мнению, Глеб Яковлевич обладал одним-единственным недостатком — некоторой глуповатостью. Впрочем, на семейное благополучие такого рода недостаток отрицательного воздействия оказать не мог.

По вечерам сосед нередко заходил к Михаилу, якобы только за папироской, но, закурив, усаживался на диван и заводил разговор. Собственно, получался не разговор, а монолог, потому что Михаил помалкивал. Рассказы и рассуждения соседа касались в основном случаев краж, ограблений, убийств и прочей уголовщины. Зная Михаила как работника ОГПУ, Глеб Яковлевич полагал, что именно жуткие преступления более всего должны его интересовать. Первое время Михаил надеялся, что подчеркнуто односложные ответы, холодность тона дадут понять соседу неуместность и тягостность его визитов. Однако агроном оказался на редкость невосприимчив к столь деликатным выражениям неудовольствия. Попросту указать ему на дверь Михаил не мог — Глеб Яковлевич был лет на пятнадцать старше. А по отношению к старшим Михаил просто не умел проявлять неуважительность. Ничего не оставалось, как терпеть его уголовные рассказы.

Знакомство с Верой Прокофьевной долгое время ограничивалось лишь обоюдными пожеланиями здоровья при встречах в коридоре. Это была статная двадцатипятилетняя женщина, не красавица, но и не вовсе дурнушка. На Михаила при встречах она поглядывала чуточку высокомерно, как бы доводя до его сведения, что на успех у нее он рассчитывать не может. Иногда у нее собирались две-три подруги, и тогда из комнаты соседки доносился смех, музыка: верно, заводили патефон.