На железном ветру - Виктор Егоров

Михаил с улыбкой отрапортовал.

— Вот и прекрасно!

Воронин встал, крепко пожал Михаилу руку.

Только спустя четыре года Михаил узнал, что в тот день его начальник уехал за границу.

Как это ни парадоксально, учеба в вузе давалась Михаилу куда легче, нежели на рабфаке. Дело было не только в том, что теперь не приходилось учебу совмещать с работой. Важнее оказалось другое: он втянулся в учебу, выработал в себе потребность ежедневно узнавать новое, приобрел привычку к труду. Каждый день он должен был решать какие-то задачи, проблемы. Молодой энергичный мозг требовал обильной пищи, как мощная топка — угля, и день без такой пищи выглядел пустым и оставлял ощущение досады, неудовлетворенности.

Михаил рьяно взялся за учебу. Много времени отдавал языкам. Для него это было не столько вопросом учебной дисциплины, сколько вопросом профессионального совершенствования. К концу первого курса он свободно читал немецкие и французские книги. Он записался в библиотеку имени Ленина и свою любовь к истории и литературе старался удовлетворять за счет чтения в подлиннике иностранных классиков.

Знания, чем больше их получал Михаил, тем вернее меняли его характер, вытесняли из него мальчишеские вздорные черты, как продувание стали в бессемеровской печи вытесняет вредные примеси. Теперь вещи, недавно представлявшиеся важными, необходимыми, потеряли былое значение и выглядели детскими игрушками. В душе его происходила быстрая переоценка ценностей. И верно поэтому события, отделенные двумя-тремя годами, представлялись ему необычайно далекими.

Михаил жил в общежитии вместе с тремя товарищами. Один из них, Петя Лавочкин, оказался шахматистом, бредил Чигориным, Алехиным, Ласкером и Капабланкой. Он научил Михаила играть в шахматы, и вскоре для Донцова эта игра сделалась всепоглощающей страстью и, как всякая страсть, доставляла больше страданий, чем радостей. Шахматы Михаилу не давались. Его способность анализировать, комбинировать, проявлявшаяся в работе, совершенно пропадала, как только дело доходило до шахмат. В общежитии его обыгрывали почти все. Каждый проигрыш уязвлял самолюбие, портил настроение. Только умение владеть собой позволяло сохранять безразличие и благодаря этому избегать насмешек. «Неужели я дурак и кретин? — сокрушался Михаил про себя. — Почему я допускаю столько ошибок, почему я не вижу замыслов противника? Нечего сказать, хороший получится из меня разведчик...»

Дело было, однако, не в недостатке умственных способностей, а в темпераменте. Натура увлекающаяся, Михаил не умел действовать осторожно, с оглядкой; в игре каждый раз шел на обострение, на риск, руководствуясь девизом: все, либо ничего. Но такая манера могла принести успех только очень талантливому шахматисту.

В 1928 году, незадолго до государственных экзаменов, Михаил получил вызов в отдел кадров ОГПУ. Приятно было сознавать, что все эти годы о нем помнили. Разговор в отделе кадров касался его дальнейших намерений: собирается ли он вернуться на прежнее место работы или планы переменились.

Он заверил, что менять профессию не собирается. Его попросили зайти к начальнику второго отделения, в котором он раньше работал.

Возглавлял отделение Воронин. Он заметно постарел, в волосах появилась седина, и, как видно, он давно перестал подстригать бороду. Теперь она росла от самых ушей и лопатой ложилась на грудь; множество седых волос придавало ей сероватый оттенок.

Воронин встретил радушно, вышел из-за стола, с чувством пожал руку и обратился к Донцову не как раньше, по фамилии, а по имени-отчеству, желая тем самым подчеркнуть неофициальность встречи.

— А вас не узнать, Михаил Егорович. Подросли, раздались в плечах. Молодцом! — И вдруг перешел на немецкий: — Wie gehen sie?[15]

Михаил по-немецки же, щеголяя отличным берлинским грассированием, объяснил, что скоро госэкзамены, что времени для подготовки мало, поскольку приходится нести большую общественную нагрузку — он член бюро институтской комячейки.

Воронин выслушал его, чуть наклонив голову набок, как профессор музыки слушает игру юного дебютанта. Затем по-французски поинтересовался, каковы его дальнейшие планы. На сей раз в речи Михаила чувствовалась напряженность. Его французское произношение было далеко не безукоризненно, и он стеснялся акцента. Однако Воронин никак не дал понять, что обратил на это внимание, лишь улыбнулся и заметил:

— As for me, I prefer English. How are your family?[16]

Английским Михаил владел примерно так же, как французским, и сносно рассказал о положении своей семьи, о смерти отца, о сестрах, которые давно повыходили замуж.

Так они беседовали минут пятнадцать, переходя с английского на французский, с французского на немецкий.

— Отлично, Михаил Егорыч! — сказал в заключение Воронин. — Сдавайте ваши госэкзамены, и к нам. Должен признаться, я вами немного горжусь. Ведь вы избрали специальность по моему совету. Желать ни пуха ни пера не буду, поскольку мне известна скверная студенческая привычка посылать в таких случаях к черту.

Спустя полтора месяца Донцов приступил к работе. Его зачислили на должность старшего оперуполномоченного. К тому времени в ОГПУ была введена военная форма. Не без горделивого трепета Михаил облачился в гимнастерку с тремя шпалами на петлицах. Форма дисциплинировала, приучала чувствовать себя военным с головы до ног. Воронин ходил в цивильной одежде, форму надевал только в торжественных случаях.

— Боюсь разучиться носить пиджак, — шутливо объяснял он. Большинство сотрудников по его примеру одевалось в гражданское платье.

Спустя год Михаил был принят в партию и вскоре стал заместителем Воронина...

2

В шестом часу Михаил отправился домой. Смеркалось, и на улицах зажглись фонари. Канун праздника угадывался во всем: и в обилии людей на улицах, и в мелькавших там и тут транспарантах и красных полотнищах с лозунгами, призывавшими досрочно выполнить второй пятилетний план, и в ярко освещенных витринах магазинов. На фасаде Политехнического музея горела огромная римская цифра — XVII. Семнадцатая годовщина Октября — знаменательная годовщина. Завершилась коллективизация в деревне, в стране полностью победил социализм. Только что была отменена карточная система, существовавшая более пяти лет. Новая, полнокровная жизнь, исполненная высоких, благородных устремлений и целей, жизнь, о которой еще вчера говорили, употребляя будущее время, ныне становилась реальностью. Теперь труд, и только труд, определял значение человека в обществе, его материальное благосостояние.

Неторопливо шагая по людной Маросейке, Михаил видел веселые лица, слышал смех и сам испытывал безотчетную радость. Эта радость не имела ничего общего с его личными успехами. Источником ее было чувство единства и с теми шумными парнями, и с теми говорливыми девушками, и с тем мужчиной, нагруженным полными авоськами, и со всем народом. Это чувство слитности, восприятие огромной страны как единого коллектива было удивительно ярким. Еще недавно, во времена нэпа, Михаил совершенно по-иному рассматривал людей. Его симпатии и антипатии определялись обостренным классовым чувством. Враг, против которого он вел борьбу, находился не только за рубежом, но и здесь, под боком. Стоило выйти на улицу, и он мог увидеть раскатывающих на лихачах грузных нэпманов в бобровых шубах. Враг не скрывался, он имел определенные права, охранявшиеся законами республики. И вот за пять лет все коренным образом переменилось — враг оказался вне закона. Народ, создавший социалистическую индустрию, упразднил нэпманов за ненадобностью. И люди, сколько он встречал их на улицах — все были теперь свои люди, единомышленники. Выразительным доказательством того стала недавняя челюскинская эпопея. В отношении к челюскинцам, к героям-летчикам, снявшим их со льдины, проявилось единство воли, единство помыслов народа.