Девятнадцать минут - Джоди Пиколт

Диана опять вернулась к разложенным на столе документам. Она читала, пока буквы не начали расплываться, пока имя Джози Корниер не стало всего лишь одним из списка.

По дороге домой из здания суда Алекс проезжала мимо импровизированного мемориала в память жертвам Стерлинг Хай. В этом месте стояли десять деревянных крестов, хотя один погибший ребенок — Джастин Фридман — был евреем. Почему-то кресты установили не поблизости от школы, а около шоссе где видны были только воды реки Коннектикут. Каждый день возле крестов было несколько скорбящих, которые приносили фотографии, игрушки и цветы.

Неожиданно для себя Алекс остановила машину у обочины. Она не знала, почему остановилась сейчас и почему не останавливалась раньше. Ее каблуки проваливались в поросшую травой землю. Она скрестила руки натруди и подошла к крестам.

В их расположении не было определенной логики, имя каждого погибшего ученика было вырезано на пересечении перекладин. Большинство из учеников Алекс не знала, но кресты Кортни Игнатио и Мэдди Шоу располагались рядом. Оставленные у крестов цветы поникли, а зеленая обертка раскисла и смешалась с землей. Алекс опустилась на колени и расправила свернувшийся лист со стихотворением, приколотый к кресту Кортни.

Кортни и Мэдди несколько раз ночевали у них дома. Алекс вспомнила, как однажды застала девочек на кухне: они ели сырое тесто для печенья, вместо того чтобы испечь его. Их гибкие, как волны, тела, словно переплетались. Она вспомнила, как позавидовала им, таким молодым, которые еще не совершили ошибки, способной изменить всю жизнь. Теперь Алекс захлестнула обида: у нее по крайней мере осталась жизнь, которую можно было изменить.

Но заплакала Алекс у креста Мэтта Ройстона. К белому дереву была прикреплена фотография в пластиковой рамке, чтобы защитить снимок от дождя. На нем был Мэтт, его глаза блестели, а рука обнимала Джози за шею.

Джози не смотрела в объектив. Она смотрела на Мэтта, словно не видела больше ничего вокруг.

Почему-то Алекс было проще плакать здесь, у самодельных памятников, чем дома, где Джози могла услышать ее рыдания. И не важно, какой хладнокровной и собранной она старалась быть — ради Джози, — единственным человеком, которого ее не удавалось обмануть, была она сама. Она могла снова включиться в работу, словно ничего не произошло, она могла убеждать себя, что Джози очень повезло, но когда она мылась в душе или находилась на грани сна, Алекс начинала сильно дрожать, как дрожит человек после того, как, резко вывернув руль, избежал аварии, — а потом останавливается у обочины, чтобы убедиться в своей целости и сохранности.

Жизнь — это то, что происходит, когда не исполняются все «А если?…». Когда то, о чем ты мечтаешь, или на что надеешься, или — как в этом случае — чего боишься, проходит мимо. Алекс потратила достаточно ночей на размышления о везении и невезении, о том, насколько тонкая грань между ними, и том, как незаметно можно перемещаться то на одну сторону, то на другую. Этот крест, возле которого она стояла на коленях, мог запросто оказаться памятником Джози, с этой же фотографией. Если бы рука стрелявшего дрогнула, если бы он оступился, если бы пуля срикошетила, все могло бы быть по-другому.

Алекс поднялась и глубоко вздохнула. Направляясь обратно к машине, она увидела узкую ямку там, где стоял одиннадцатый крест. Когда поставили первые десять, кто-то добавил еще один с именем Питера Хьютона. Каждую ночь этот крест либо вытаскивали, либо оставляли на нем надписи. Этому даже посвятили статью в газете: заслуживает ли Питер Хьютон креста, если он все еще жив и здоров? И то, что ему поставили крест, — это скорбь или издевательство? В конце концов, тот, кто вырезал крест Питера, сдался и перестал восстанавливать его каждый день.

Оказавшись в машине, Алекс спросила себя, как она могла забыть, пока не пришла сюда сама, что в определенный момент кто-то посчитал жертвой и самого Питера.

С Того Дня, как называла его Лейси, она помогла появиться на свет трем младенцам. Каждый раз, несмотря на то что роды проходили легко и без осложнений, что-то было не так. Не для матери, а для акушерки. Когда Лейси заходила в родовой зал, она ощущала себя отравленной, слишком негативной, чтобы первой встретить нового человека в этом мире. Она улыбалась во время родов и предоставляла новоиспеченным мамам поддержку и необходимую медицинскую помощь. Но отправляя их домой и обрезая последнюю пуповину между ними и роддомом, Лейси понимала, что дает им плохие советы. Вместо всем известных «Кормите ребенка по требованию» и «Ребенка нельзя испортить лаской», следовало бы сказать им правду: «Этот ребенок, которого вы так ждали, не тот, кем вы его представляете. Вы не знаете его теперь. И не будете знать долгие годы».

Много лет назад она, лежа в постели, представляла, какой бы была ее жизнь, не будь она матерью. Она вспоминала Джойи, который принес ей букет из одуванчиков и клевера, Питера, уснувшего на ее груди, сжимая кончик ее косы в своем кулачке. Она оживила в памяти боль во время схваток и мантру, которую тогда повторяла: «Представь, что у тебя будет, когда все закончится». Материнство окрасило мир Лейси в более яркие цвета, наполнило ее верой в то, что ее жизнь уже не может быть полнее. Она только не понимала: то, что ты видишь, может ранить. Что только ощутив такую полноту, можно понять боль от пустоты. Она не говорила своим пациенткам — да что там, она не говорила даже Льюису, — что когда она сейчас, лежа в постели, представляла, какой бы была ее жизнь, не будь она матерью, то на ум приходило только одно горькое слово: «легче».

Сегодня Лейси работала на приеме, она уже приняла пять пациенток и сейчас должна была войти шестая. «Джанет Изингофф», — прочла она, просматривая карточку. Это была пациентка другого акушера, но политика роддома заключалась в том, что каждая женщина должна познакомиться со всеми акушерами, поскольку никогда не знаешь, кто будет на вызов › когда начнутся схватки.

Джанет Изингофф, тридцать три года, первая беременность, в семье были заболевания диабетом. Она один раз попала в больницу с аппендицитом, имела легкую форму астмы, но в общем была здорова. А еще она стояла в дверях смотровой, плотно запахнув на груди больничную рубашку, и горячо спорила с Присциллой, медсестрой.

— Мне все равно, — говорила Джанет. — Если на то пошло, я пойду в другой роддом.

— Но у нас такой порядок работы, — объясняла Присцилла.

Лейси улыбнулась.

— Я могу чем-нибудь помочь?

Присцилла обернулась и встала между Лейси и пациенткой.

— Все в порядке.

— Что-то не похоже.

— Я не хочу, чтобы моего ребенка принимала женщина, чей сын убийца, — выпалила Джанет.

Лейси показалось, что ее ноги приросли к полу, что воздух пропал, будто ее ударили. А разве не ударили?

Присцилла стала пунцовой.

— Миссис Изингофф, думаю, что выражу мнение всего нашего коллектива, когда скажу, что Лейси…

— Все в порядке, — тихо сказала Лейси. — Я понимаю.

На них уже смотрели другие акушеры и медсестры. Лейси знала, что они были готовы все вместе встать на ее защиту — посоветовать Джанет Изингофф искать другой роддом, объяснить, что Лейси — одна из лучших и опытных акушерок в Нью Гемпшире. Но на самом деле это не имело никакого значения. Дело было не в Джанет Изингофф, которая желала, чтобы ее ребенка принимала другая акушерка, а в том, что когда Джанет уйдет, появится другая женщина — завтра или послезавтра — с той же неприятной просьбой. Кто бы хотел, чтобы к его ребенку первыми прикоснулись руки, которые держали убийцу, переводя его через дорогу, которые убирали с его лба влажные волосы, когда у него был жар, на которых он засыпал?

Лейси прошла по коридору к пожарному выходу и бегом поднялась на четыре пролета. Иногда, когда случались особенно трудные дни, Лейси сбегала на крышу больницы. Она ложилась на спину и смотрела в небо, убеждая себя, что наблюдает эту картину совсем с другого места.

Суд — это всего лишь формальность. Питера признают виновным. И как бы она не пыталась убедить себя — или Питера — в обратном, этот факт стоял между ними во время тех ужасных встреч в тюрьме, тяжелым и невысказанным грузом. Для Лейси это все равно что встретить подругу, которую давно не видела, лысую, без бровей. Ты понимаешь, что она мучается от химиотерапии, но делаешь вид, что ничего не замечаешь, потому что так легче обеим.

Лейси хотелось сказать, если бы кто-то предоставил ей возможность выступить, что для нее действия Питера были не менее неожиданными, не менее разрушительными, чем и для всех остальных. Она тоже потеряла своего сына в тот день, не только физически, когда его забрали в тюрьму, но и как личность, потому что мальчик, которого она знала, исчез. Его поглотил неизвестный ей монстр, способный на действия, для нее непостижимые.