Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

интеллектуальный климат времени. Никто с этим не спорит. Да и к тому же, насколько мне известно, никто из них не (был) обойден ни вниманием со стороны коллег, ни народной любовью. Осторожным следует быть с идеей их антисоветской позиции (я здесь не имею в виду личное отношение конкретного человека к Советской власти). Положение, которое эти люди занимали, и роль, которую они выполняли в том обществе, были устроены никем другим, как властью и тогдашней политикой, частично принимавшей как данность, частично исправлявшей поведение гуманитарной элиты. Как бы Сергей Аверинцев лично ни презирал Советскую власть, он именно при ней сотворил свою чудесную академическую карьеру, не чураясь и подарков от этой власти (премия Ленинского Комсомола за книгу о Плутархе; трудно представить, что такое внимание было бы оказано антисоветчику). Nobless oblige, пребывать нужно было сразу в нескольких местах. Главное, что с Советской властью уже можно было договориться (не всем, избранным). «Ок! Мы тебе дадим возможность опубликовать свои проповеди (книга Аверинцева о византийской поэтике), появиться по телевизору со стихами Мандельштама, с упоминанием, как бы невзначай, каких-то там сирийских мистиков, а ты сделаешь свой язык частью нашего языка, мы будем говорить с теми, с кем нужно, твоим языком, то есть уже не совсем твоим, а нашим общим». Мало кто откажется от такого предложения.

СССР исчез так же внезапно, как и появился. Ненужным стало никому подчиняться, лгать, противостоять, ни с кем договариваться и отвоевывать для себя скромные жизненные места. Каждый получил то, что так давно желал: свободу и право на себя. И тут выяснилось, что замолчавших вдруг оказалось больше, чем продолжавших говорить. Быть свободным – тоже ремесло. Перед славистикой и славистами, как и перед подавляющим большинством гуманитарного люда, встала проблема выживания. Линии жизни исследователей и их академические карьеры складывались по-разному. Кто-то принял новые правила игры, кто-то уехал, кто-то затих и занялся другими вещами, кто-то замолчал навсегда.

В дискуссии поднимался вопрос о зарубежной славистике, об американской в частности. Те, кто приехал «туда», привез любимые книги, – об этом было сказано. Но ведь с любимыми книгами приехали и любимые темы. «Интерес к стране пропал», – общее мнение дискуссии, многих стало читать просто не интересно. Наступили тяжелые времена. На мой взгляд, это не совсем справедливо. В любой эпохе остаются люди, умеющие думать интересно, умеющие интересно писать. Интерес к стране, даже если он и спал, можно поднять, причем с помощью тех же славистских работ. Сегодня в Америке существуют блестящие авторы, книги которых прочитываются не хуже бестселлеровых романов: Б. Линколн, историк, С. Фрэнк, литературовед, И. Паперно, литературовед; в Англии – А. Джондж, историк; в Германии работают К. Штедке, А. Хансен-Леве, Б. Гройс, Игорь И. Смирнов, работы последнего сформировали целую школу психоисторических исследований. Это то, что известно мне, не специалисту в славистике. Не совсем, правда, понятно будущее всех этих достижений.

Кто будет писать и говорить дальше? Среди студентов и аспирантов, выбирающих своей профессией Россию и/или иную славянскую страну, западных студентов и аспирантов в первую очередь, встретишь не так много тех, кто мыслит интересно, кто способен к продуцированию новых идей и концепций. Повинно здесь не только само юное племя. Система университетских правил – европейская в большей степени, чем американская – отдает предпочтение среднему тихому студенту, знающему привычки и пристрастия своего преподователя и послушно идущему им навстречу. В этой ситуации очень сложно быть иным, – славистика не исключение.

И еще одно отличие, о котором невозможно умолчать. На Западе и в Америке, за очень редким исключением, даже самый блестящий профессор-гуманитарий не вырастет в социально значимую фигуру. В определенном смысле исключением была (я подчеркиваю – была) Франция 1960-1970-х гг., когда на выступления Сартра стекались со всех двадцати районов Парижа, когда на Фуко занимали очередь у дверей Коллеж де Франс, когда журнал Tel Quel был популярнее Paris Match, когда просвещенный монарх Миттеран заступился за задержанного философа Дерриду, когда шизоид объявлялся культурным героем.

Все это в прошлом. В СССР же так было всегда, за исключением годов полного удушья. В Америке даже самый читаемый гуманитарный профессор, пусть это будет Рорти или Ролз, не идет ни в какое сравнение по степени популярности со скромным спортивным комментатором или с диетологом, выступающим по воскресным дням. Америка – страна профессионалов; если ты специалист по Достоевскому или Канту, то почему ты должен занимать эфирное время и рассказывать о своей работе миллионам домохозяек, которые с удовольствием посмотрят на другого профессионала, какого-нибудь Эдди Мерфи, а тебя, если ты этого заслужишь, они послушают в аудитории колледжа (Хомский, которого я упомянул в начале, – редчайшее исключение; причем его популярность не имеет ничего общего с его лингвистическими занятиями). Телевыступления Аверинцева, Лотмана или Мамардашвили обсуждались неделями; их ждали, желали, в них видели смысл времени перемен.

Вот уже почти десять лет прошло после смерти СССР. За это время многое поменялось: вкусы, привычки, манеры, привязанности, предметы обожания. Поменялись и культовые фигуры. Если в советскую эпоху (особенно в последнюю его декаду), помимо уже нам знакомых имен, к культовым авторам можно было смело отнести Хайдеггера, Ясперса, Сартра, Ницше, то сейчас эти имена отошли в тень. Делёз, Деррида, Фуко, Лакан, а для самых отсталых – Рорти, Хабермас, Витгенштейн являются остовом массового чтения. Французские авторы пришли в Россию с опозданием на тридцать лет; кто-то, как Деррида, даже сумел побывать в Москве, изрядно поудивлявшись стойкому неприятию его «привидений Маркса» (удивиться, правда, можно и тому, насколько Деррида не имел понятия о стране своего визита. Или просто наивность? Трудно верится…).

Вместе с текстами деконструкции, шизоанализа и археологии знания в Россию пришел и постмодерн. Что это на самом деле, знает очень незначительное число его почитателей, но в этом и прелесть. Постмодерн совсем не обязательно знать, гораздо важнее его любить, и уж совсем важно любить тех, кто его делал. Любовь к этому милому, почти родному западному изобретению превратилась в жесткий модулятор практически всех без исключения литературоведческих и философских практик. На этот раз слависты оказались в самом центре игры. Кому как не им участвовать в постмодернистской судьбе своей модернистской страны.

Какая разница, что ты там сочинил за последние тридцать лет, правда здесь, в постмодерне. И нужно следовать общей рабочей генеральной линии. Теперь недостаточно написать хорошую книгу о Достоевском, книга должна содержать определенное (лучше большое) количество цитатной массы, играющей в твоем тексте роль дорожных указателей.

Читающий должен знать, что приобрел книжку не зря, что его не обманули, что он на правильном пути: