Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

ролики с казнями – это своего рода инсталляции или «антропоморфизмы» Ива Кляйна, доведенные до вырожденного состояния.

С Батаем и Зонтаг можно поспорить. Впрочем, эмпатия, о которой они рассуждали, не совсем то же самое, о чем говорим мы. В фотографии казни китайского юноши Батая интересовало не страдание или зло per se, а как это может расширить индивидуальный (суверенный) опыт и как этот опыт описать; естественный язык Батай отверг как неспособный это сделать. Речь, стало быть, идет не об эмпатии в обычном смысле слова, а о метаэмпатии, то есть некоем кинематографическом взгляде на событие. Эндрю Макэлхини в своем фильме «История глаза» (2004) попытался смоделировать такую метаэмпатию, а Элен Катте и Брюно Форзани – в «Странном цвете слез твоего тела» (2013). Я не могу согласиться с идеей, что ИГистские ролики похожи на голливудские фильмы. Они отличаются примерно так же, как селфи и вестерн. ИГисты снимают селфи, который может снять любой школьник камерой или даже мобильным телефоном, там нет режиссера, то есть взгляда со стороны – другого глаза. Обмотанные в черное персонажи-палачи показывают, что они ничем не рискуют. Там нет интриги, зритель заранее знает, кто выиграет, что и роднит эту продукцию с детской порнографией. Ребенок, принуждаемый взрослым, не может оказать реального сопротивления, он равен пленнику, на которого наведен десяток автоматов. На своих селфи ИГисты хотят выглядеть храбрыми воинами, но они ни то и ни другое.

Именно так, и никак иначе, нужно воспринимать убийство Халида Асаада, археолога, смотрителя античного комплекса в Пальмире, которому был 81 год! По сообщению сирийского ведомства по охране памятников, боевики взорвали храм Баал-Шамин, сооруженный в начале нашей эры в честь хананейского (западносемитского) Баала, бога солнечного света, чей культ уходит корнями в Угарит. Вообще говоря, спокойствие, с которым так называемый просвещенный мир наблюдает за уничтожением собственной памяти, у меня вызывает сильную тревогу.

Е.П.: Раз Вы настаиваете на антропологическом подходе, развернем его в социокультурную сторону. Каково отношение к смерти в исламе? И как пересекаются сегодня два культурных опыта смерти – условно говоря, восточный и западный?

А.Н.: Все зависит, о каком исламе идет речь. Суфийское восприятие смерти близко к тому, как к ней относятся, например, в тибетском буддизме или в учении бхакти, как это видно, скажем, из литературы виджаянагара, возникшей на языке каннада в позднем средневековье; Виджаянагарская империя (современный штат Карнатака), к слову сказать, противостояла мусульманской экспансии с севера Индии.

Сравним две фигуры, которые разделяют почти четыре столетия и разные религии – карнатского поэта, музыканта и философа Канакадасу и суфия Ибн Араби. Канакадаса, помимо поэтического творчества, прославился своими сочинениями-крити (kirtanam) – жанр карнатской музыки (karnāṭaka saṅgītam)[66], основная задача которой, кроме чисто эстетического удовольствия, состояла в том, чтобы приблизить слушателя к религиозному экстазу, помочь ему вслушаться в трансцендентное. После того как он чудом уцелел на войне, Канакадаса полностью посвятил себя музам, став одним из самых утонченных и последовательных адептов идеи бхакти – пути самоотдачи Богу. При этом он еще успел сочинить социальную критику «Сказ о Раме и зернах» (Ramadhanyacharitre), где в аллегорической форме, как позже в «Басне о пчелах» (1714) Бернарда де Мандевиля, изображены общественные пороки и классовая борьба. Социальная критика общества в этом сочинении, несмотря на аллегории, – это все же фасад, за которым скрыта концептуализация бхакти: различие между слабым и сильным, споры о превосходстве и т. п. суть иллюзии. Только оставив их, человек может спастись уйдя целиком в божественное, которое Канакадаса определяет в тех же терминах, что и Ибн Араби, чья теория единства бытия, или вахдат аль-вуджуд, снимает различия между миром и Богом, что, в свою очередь, оказывается созвучным тому же тибетскому буддизму, например, практике Лонгченпы (1308–1364), да и многим другим.

Если попытаться определить одной фразой, в чем сходство между этими тремя мыслителями, то я бы сказал так: Бога, или высшую истину[67], нельзя знать, не став им/ею. Не зря же Мансур аль-Халладж (858–922) произнес: «Я есмь истина» (anā l-ḥaqq)[68], за что и был обвинен в ереси, а Канакадаса вторит ему словами: «Если и есть кто-то, способный подняться к небесам, это – я» (nānu hōdare hōdēnu)[69]. В «Мекканских откровениях» есть немало мест, где Ибн Араби словно повторяет строфы Канакадасы, а Лонгченпа, видевший весь окружающий нас мир и сам человеческий ум как временное проявление высшего сознания, будто пересказывает суфийского шейха. Надо сказать, что читать «Мекканские откровения» – такое же удовольствие, как читать Пушкина или Мопассана, где сам стиль есть забывание смерти.

Существует, конечно, другой ислам, который принято называть «политическим», но я бы его назвал селфи-исламом, потому что политическим ислам был всегда. В этом селфи-исламе смерть – это не то, что преодолевается высшим напряжением мысли, а то, что становится предметом саморекламы. И тогда это совершенно другая – банальная и скучная – смерть одних ради политического, финансового блага других. ИГисты формируют у своих адептов, в том числе детей, чувство радикальной ненависти ко всему, что хоть на йоту отличается от их идеологии, не говоря уже о «неверных», или иных-своих, например алевитах. Впрочем, наличие у них какой бы то ни было идеологии, пусть даже радикальной, тоже большой вопрос, поскольку даже, казалось бы, правомерное сравнение ИГ со средневековыми ассасинами, подорвавшими могущественное государство Сельджукидов, не так уж очевидно. Последние были аскетами-воителями, а их руководитель Хасан ас-Саббах рассылал шпионов по всему свету с тем, чтобы те скупали редкие книги и манускрипты, содержавшие знания в любых областях – от фортификации до астрологии. Важное отличие ИГ от ассасинов еще и в том, что последние оставались мужским орденом и не вовлекали в свою деятельность женщин и детей, что в исмаилитских терминах – профанирование смерти.

Ваш второй вопрос «Как пересекаются сегодня два культурных опыта смерти – восточный и западный?» нам в двух словах не обсудить. Это огромная тема, и о ней написаны сотни книг. Вы, безусловно, правы, указав на условность деления мира и опыта на восточный и западный. И будет крайне полезно помнить об этом всякий раз, когда мы задумываемся о фундаментальных вопросах прошлого и настоящего.

Дискуссии

Однажды в СССР

Всякий интеллектуальный спор примечателен тем, что по его окончании мы оказываемся к сути не ближе, чем в начале. В этом смысле он не может закончиться, впрочем – и начаться тоже. Получается так потому, что любой интеллектуал, а пишущий по-русски