Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

еще свежи события, связанные с бойней, устроенной в редакции еженедельника «Шарли эбдо». И в связи с этим мой первый вопрос: почему радикальные исламисты мстят за изображения Пророка? Откуда берется идея насилия реального за насилие карикатуры, так сказать? И, говоря шире, каков статус изображения в исламе?

Аркадий Недель: Это можно объяснить двояко. Нельзя изображать то, с чем находишься в эзотерической связи. Изобразить Пророка – лишить себя его сакрального влияния. Но это придумал не ислам, а древние евреи. Строго говоря, ветхозаветный запрет на визуальность оказался культурообразующим; по сути, все европейское средневековое искусство (как, впрочем, и готика) было стремлением увидеть то, что нельзя, одновременно сохранить и снять этот запрет. Прорывом становится возникновение перспективы – метафора невидимого Бога.

Другое же, более интересное, объяснение таково: карикатура всегда изображает настоящее, это перформативный акт (невербального) высказывания. Пророк же находится по ту сторону времени, он не может стать таким актом высказывания, не теряя своей сути. Иначе говоря, карикатура лишает джихадиста эсхатологического измерения, и это ему не нравится.

Е.П.: Но что такое запрет на изображение в современном мире, где все насквозь медиатизировано?

А.Н.: Дело в том, что современный медиаобраз построен так, что он не показывает, а слепит. В отличие, скажем, от Рембрандта или Веласкеса, медиакартинка забирает ваше видение, создавая своего рода визуальный тупик. Вам кажется, что вы видите некое изображение, но на деле это изображение суживает ваше сознание до одного (как правило) брутального сообщения. Ваше зрение как бы заворачивается вовнутрь – эффект «бутылки Клейна».

Е.П.: Чем тогда отличается запрет на изображение у древних евреев и в исламе?

А.Н.: Если кратко, то иудейский запрет на изображение связан с трансцендентным. Видеть – это знать, зрение – кратчайшая прямая между субъектом и объектом знания, но эта «прямая» должна быть невидимой, потому что визуальность ограничивает возможность трансцендентного быть данным. Речь идет, понятно, об изображении священного. Нельзя видеть глазами то, что можно видеть только сознанием. Этот запрет не остался с иудеями, его метаморфозы мы без труда находим в культуре европейского Запада: от картин Боттичелли, где скрываемые от глаз, эзотерические темы замещаются аллегориями, до запрета смотреть на Людовика XIV, субъекта абсолютной власти, и многое другое. Что касается ислама, то он, с одной стороны, наследует этот строгий запрет на визуализацию священного и в этом смысле продолжает существовать в иудейской эстетике. Вспомним хотя бы отношение раннего ислама к Аврааму, в котором он считался ханифом (ḥanīf)[62], святым, принесшим людям веру в единого Бога (ханифы уже боролись с идолопоклонством); с другой стороны, мусульманский иконоклазм имеет немало общего, например, с протестантами, разрушавшими статуи в церквях или даже с французскими революционерами, уничтожавшими идолы Старого режима. Можно найти и другие параллели.

Е.П.: Для меня медиаобраз – это выражение отношения, или коммуникации, которая и определяет современный субъект восприятия. То есть в образе важно не «что» (картинка), а то, что он невольно выявляет – коммуникационные потоки, в которые всегда уже включен сегодняшний зритель. Иначе говоря, видим не мы с вами по отдельности, а видим – сразу – все вместе, и вот это «вместе» и является ключевой характеристикой медиаобраза. А вот как используют (или игнорируют) эту составляющую боевики ИГ – вопрос сложный и очень интересный.

А.Н.: Давайте попробуем в нем разобраться. Начну с истории. Примерно пятьдесят тысяч лет назад, если верить современным официальным палеонтологическим данным, произошла интеллектуальная революция, и она не имела отношения к увеличению объема мозга, как это думали раньше. Одновременно возникает искусство, религия, военное дело, язык. Все эти вещи как бы сходятся вместе и образуют своеобразный цивилизационный ансамбль. Английский археолог Стивен Митен придумал этому интересное объяснение: он сравнил ум наших предков со швейцарским армейским ножом, оснащенным клинком и несколькими дополнительными инструментами – отверткой, открывалкой, штопором и т. д.[63] Теперь представьте, что до определенного момента все эти инструменты хранились и использовались по отдельности, и вдруг, с какого-то момента, по неясным причинам их собрали в один клинок и стали использовать вместе. Иначе говоря, произошло объединение возможностей ума. Это хорошая новость. Плохая же заключается в том, что мы до сих пор не знаем причину такого ментального объединения.

Моя гипотеза, если вкратце, такова: человек открыл смерть как духовный, если угодно – интеллектуальный феномен, а вместе с ней и трансцендентное измерение. Человек осознал, что он qua homo конечен здесь и сейчас, и он стал искать способ продлить свое существование по ту сторону этого здесь и сейчас. Человек осознал время, он еще его не измерял, как мы это делаем сегодня, но он его осознал как некую данность, имеющую начало и конец, как фундаментальную характеристику самого сознания. И человек не захотел с этим мириться. Иными словами, он не захотел умирать бесследно. Вот это восстание против времени и было основным толчком к объединению возможностей ума.

Упомяну еще о двух гипотезах: первая принадлежит Теренсу Маккене, исследователю психоделиков[64]. Он предположил, что примерно тогда же человек открыл и стал использовать растения, в частности грибы, которые приводили к изменению состояний сознания. Те, что в традиционных культурах употребляют шаманы и жрецы для вхождения в состояние транса. Это открытие, давшее человеку возможность побывать в «иных мирах», освободило мощную креативную энергию, которая нуждалась в выходе и каком-то оформлении в виде искусства, религии и т. п.

Вторая гипотеза высказана иммунологом и социальным критиком Барбарой Эренрайх[65]. С ее точки зрения, наши представления о том, что человек, точнее homo erectus, последние три миллиона лет охотился на диких животных и таким образом закрепил за собой статус охотника, неверны. Эренрайх считает, что ситуация была прямо противоположной: человек был добычей, а в охотника он превратился те же самые пятьдесят тысяч лет назад, когда изобрел оружие.

Этот экскурс важен для нашего разговора, потому что так или иначе в определенный момент (можно ошибиться в подсчетах, но не это сейчас главное) формируется цивилизационная модель, внутри которой мы существуем, что-то вроде ментальной кожи. Одним из самых важных элементов в этой модели было трансцендирование смерти: во-первых, осознание ее как особого события, происходящего не там и не здесь; во-вторых, попытка заглянуть после него, то есть увидеть то, что видеть невозможно. Возьмите совершенно разные культуры, например, древних скандинавов, индейцев уичоли, тибетцев или нивхов – вы увидите, что у них все это есть. Ни одна мировая культура вообще не может быть построена без решения для себя этого вопроса.

Теперь смотрите, что происходит сегодня. Когда боевики