Система международных отношений. Нации в борьбе за власть - Ганс Моргентау

которая технически возможна, не имеет аналога в реальных условиях, в которых происходит обмен информацией и идеями между представителями различных наций.

Однако, даже если бы информация и идеи могли свободно распространяться по всему миру, существование мирового общественного мнения ни в коем случае не было бы гарантировано. Те, кто утверждает, что мировое общественное мнение является прямым результатом свободного потока новостей и идей, не проводят различия между техническим процессом передачи и тем, что передается. Они имеют дело только с первым и полностью игнорируют второе. Однако передаваемая информация и идеи являются отражением опыта, который сформировал философию, этику и политические концепции различных народов. Если бы этот опыт и его интеллектуальные производные были идентичны во всем человечестве, свободный поток информации и идей мог бы сам по себе создать мировое общественное мнение. Однако на самом деле, как мы видели, не существует идентичности опыта, объединяющего человечество над элементарными стремлениями, которые присущи всем людям. Поскольку это так, американец, индиец и русский — каждый будет рассматривать одну и ту же новость со своей особой философской, моральной и политической точки зрения, и разные точки зрения придадут новостям разную окраску. Одно и то же сообщение о войне в Греции или о русско-иранском договоре, касающемся экспорта нефти, будет иметь разный вес как новость, заслуживающая внимания, в зависимости от того, какое мнение будет сформировано по этому поводу, в глазах разных людей.

Различные точки зрения не только повлияют на один и тот же фрагмент информации, но и на выделение того, что заслуживает внимания из бесконечного множества ежедневных событий во всем мире.

Один и тот же элемент информации и одна и та же идея означают разное для американца, русского и индейца; потому что этот элемент информации и эта идея воспринимаются, усваиваются и фильтруются сознанием, которое обусловлено различным опытом и сформировано различными представлениями о том, что является истинным, хорошим, политически желательным и целесообразным.

Таким образом, даже если бы мы жили в мире, фактически объединенном современными технологиями, где люди, новости и идеи свободно перемещаются независимо от государственных границ, у нас не было бы мирового общественного мнения. Ибо, хотя умы людей могли бы общаться друг с другом без политических препятствий, они бы не встретились. Даже если бы американец, русский и индеец могли говорить друг с другом, они говорили бы на разных языках, и если бы они произносили одни и те же слова, они означали бы для каждого из них разные объекты, ценности и стремления. Так и с такими понятиями, как демократия, свобода, безопасность. Разочарование от того, что разные умы, произнося одни и те же слова, воплощающие их самые твердые убеждения, самые глубокие эмоции и самые горячие стремления, не находят ожидаемого сочувственного отклика, скорее отдаляет членов разных наций друг от друга, чем объединяет их. Оно скорее закалило ядро различных национальных общественных мнений и усилило их претензии на исключительность, чем объединило их в мировое общественное мнение.

Барьер национализма

Для того чтобы проиллюстрировать важность этого последнего замечания, давайте рассмотрим «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона. В последние месяцы Первой мировой войны Четырнадцать пунктов были приняты столь значительной частью человечества, независимо от национальных границ и принадлежности к тому или иному воюющему лагерю, в качестве принципов справедливого и прочного мира, что действительно можно было бы говорить о существовании мирового общественного мнения в их поддержку.

По мере удаления от опыта, вы поднимаетесь все выше к обобщениям или тонкостям. Поднимаясь на воздушном шаре, вы выбрасываете за борт все больше и больше конкретных объектов, и когда вы достигли вершины с какой-нибудь фразой вроде «Права человечества» или «Мир стал безопасным для демократии», вы видите далеко и широко, но вы видите очень мало. Тем не менее, люди, чьи эмоции затронуты, не остаются пассивными. По мере того, как публичный призыв становится все более и более «всем для всех», по мере того, как эмоции возбуждаются, а смысл рассеивается, их частные значения получают универсальное применение. Чего бы вы сильно ни хотели, это Права Человечества. Ибо фраза, все более пустая, способная означать почти все, вскоре начинает означать почти все. Фразы мистера Уилсона понимались бесконечно по-разному во всех уголках земли…. И вот, когда наступил день урегулирования, все ожидали всего. У европейских авторов договора был большой выбор, и они решили реализовать те ожидания, которые связывали с ними те из их соотечественников, кто обладал наибольшей властью у себя дома.

Они спустились по иерархии от «Прав человечества» к «Правам Франции, Британии и Италии». Они не отказались от использования символов. Они отказались только от тех, которые после войны не имели прочных корней в воображении их избирателей. Они сохранили единство Франции с помощью символики, но не рискнули бы ничем ради единства Европы. Символ Франции был глубоко привязан, символ Европы имел лишь недавнюю историю…

Анализ г-на Липпмана очевидного мирового общественного мнения, поддерживающего Четырнадцать пунктов Вильсона, обнажает суть проблемы — вмешательство национализма со всеми его интеллектуальными, моральными и политическими сопутствующими факторами между убеждениями и стремлениями человечества и всемирными проблемами, которые стоят перед людьми повсюду. В то время как люди во всем мире подписались под словами «Четырнадцати пунктов», именно конкретные национализмы, формируя и направляя умы людей, вложили в эти слова свой конкретный смысл, окрасили их в свой конкретный цвет и сделали символами своих конкретных устремлений.

Однако национализм оказывает такое же влияние на вопросы, в отношении которых человечество выработало не только общие словесные формулировки, такие как Четырнадцать пунктов, демократия, свобода и безопасность, но и фактический консенсус, имеющий отношение к существу дела. В современной международной политике нигде в мире нет более распространенного мнения, чем отвращение к войне, противодействие ей и желание избежать ее. Когда они думают и говорят о войне в этом контексте, люди на улицах в Вашингтоне, в Москве, в Чангкинге, в Нью-Дели, в Лондоне, в Париже и в Мадриде имеют в виду практически одно и то же, то есть войну, ведущуюся с использованием современных средств массового уничтожения. Создается впечатление, что существует подлинное мировое общественное мнение в отношении войны. Но и здесь видимость обманчива.

Когда в наше время возникает реальная угроза войны, как это было во время повторяющихся кризисов 1938—39 годов, человечество остается единым в своем ужасе перед войной как таковой и в противостоянии ей.