Ради Елены - Элизабет Джордж

— А что случилось с Уистлером?

— Мне кажется, он видел искусство там, где его не видели остальные. Но ведь такова природа таланта художника, не правда ли?

Видеть искусство там, где его не видят остальные. Удивительно, подумал Линли, какой простой вывод, а сам он почему-то сделать его не смог.

Пенелопа пролистала альбом. За окном послышался звук подъезжающей машины. Хлопнула дверь. Пенелопа подняла голову.

— Так что же случилось с Уистлером? — спросил Линли. — Я не припомню, проиграл ли он дело или выиграл?

Пенелопа смотрела на опущенные шторы. Ее взгляд перемещался к входной двери, по мере того как к ней приближался человек, тяжело ступая по гравию.

— С одной стороны, выиграл, с другой — проиграл. Суд присяжных постановил выплатить один фартинг[27] морального ущерба, но процесс стоил Уистлеру немалых денег, и он разорился.

— И что потом?

— Уехал в Венецию, пожил там какое-то время, ничего не рисовал, пытался уничтожить себя, став затворником. Потом вернулся в Лондон, где продолжал себя гробить.

— И как, преуспел?

— Нет, — Пенелопа улыбнулась, — он влюбился. Взаимно. А в таких случаях несправедливости прошлого обычно забываются. Когда собственное «я» становится очень важным, оно больше не подлежит уничтожению.

Входная дверь открылась. Послышался шелест пальто, которое повесили на вешалку. Затем еще шаги, В гостиной появился Гарри Роджер.

— Привет, Томми, — сказал он, стоя у входа в гостиную, — я и не знал, что ты в Кембридже.

Выглядел он не очень опрятно: мятый костюм, красный галстук испачкан. Гарри сжимал расстегнутую спортивную сумку не первой молодости, из которой торчал манжет белой рубашки.

— Ты свежа, — обратился он к жене и прошел в комнату.

Увидев на диване книги, Роджер заметил:

— Все ясно.

— Вчера Томми спрашивал меня об Уистлере и Рескине.

— Да ты что! — Гарри мельком взглянул на Линли.

— Да, — воодушевлено подхватила Пенелопа, — знаешь, я и забыла, какая это интересная история.

— С тобой не поспоришь.

Как бы поправляя прическу, Пенелопа медленно подняла руку. В уголках ее губ обозначились складки. Она повернулась к Линли:

— Пойду позову Хелен. Читает, наверное, близнецам и не слышала, как ты пришел.

После ухода жены Роджер подошел к дивану и потрепал малышку по голове, словно торопливо благословляя ее.

— Назовем-ка мы тебя Гуашь-Акварель, — Роджер погладил дочь по гладкой щечке, — то-то мама обрадуется. — Он посмотрел на Линли и скривился в язвительной улыбке.

— У Пенелопы помимо семьи еще много других интересов, Гарри.

— Это все второстепенно. Семья должна быть на первом месте.

— Жизнь не шкаф, где все аккуратно лежит на полочках и висит на вешалках.

— Пен прежде всего жена, — голос Роджера был ровным, твердым и непоколебимым, — и мать. Она решила стать заботливой хозяйкой семейного очага, а не кукушкой, которая бросает дочь в куче белья, усаживается за альбомы по искусству и вспоминает былое.

Замечание в адрес Пенелопы относительно ее воскресшего интереса к искусству показалось Линли особенно несправедливым.

— Вообще-то я ее сам вчера об этом расспрашивал.

— Чудесно. Я все понимаю. Но она больше не имеет отношения к искусству.

— Это кто сказал?

— Я знаю, о чем ты думаешь. Но ты ошибаешься. Мы оба решали, что для нас важнее. А теперь она отказывается от принятого решения. И не хочет менять свою жизнь.

— Неужели это обязательно? Неужели нельзя скорректировать ваше решение? Почему она не может совмещать одно с другим? Карьеру и семью?

— В такой ситуации все рано или поздно окажутся в проигрыше. Пострадают все.

— А так страдает только Пен, да?

Роджер был задет, и лицо его стало напряженным.

— Не знаю, как ты, Томми, а я много наблюдал за своими коллегами. Жены начинают делать карьеру, и семьи распадаются. Допустим, Пен смогла бы совмещать роль жены, матери, хозяйки, искусствоведа и не свести нас всех с ума, что нереально, из-за того-то она и бросила работу в музее, когда родились близнецы. Допустим, смогла бы, но ведь для полного счастья у нее есть все. И муж, и хороший доход, и прекрасный дом, и трое здоровых ребятишек.

— Этого не всегда достаточно.

— Она тоже так говорит, ~— отрывисто засмеялся Роджер, — говорит, что потеряла свое внутренне «я». Стала как все. Что за чушь. Она потеряла только внешний мир. То, что давали ей родители. То, что мы зарабатывали вместе. Антураж, не более того.

Роджер швырнул сумку около дивана, устало потер шею.

— Я беседовал с ее врачом. Дайте, говорит, время. Это послеродовой синдром. Через пару недель она совсем придет в себя. Короче, чем скорее это случится, тем лучше. Потому что еще чуть-чуть — и я разозлюсь. — Роджер кивнул на дочь. — Посмотри за ней, ладно? Мне надо сообразить себе ужин.

С этими словами он направился на кухню. Девочка опять что-то пробулькала и схватилась за воздух. Она прогукала что-то вроде «уу-пуу» и улыбнулась счастливой беззубой улыбкой, глядя в потолок.

Линли присел рядом и взял ее за ручку. Ладошка оказалась не больше подушечки его пальца. Ему стало щекотно от ее ногтей — подумать только: у младенцев тоже есть ногти, — и Линли почувствовал прилив нежности к девочке. Оставаясь с ней наедине, он не был готов к тому, что испытает нежность, и был смущен, поэтому взял в руки один из альбомов, оставленных Пенелопой. И хотя текст расплывался (Ликли не хотелось доставать очки), он погрузился в чтение о Джеймсе Макнейле Уистлере, о его молодости в Париже. Его отношениям с первой любовницей было посвящено единственное предложение: «Художник начал вести богемную жизнь, считая ее обязательной для творческой натуры, и даже сошелся с молодой модисткой, прозванной Тигрицей, которая переехала к художнику и позировала ему некоторое время». Линли прочитал дальше, но о модистке больше не было ни слова. С точки зрения искусствоведа, написавшего эту книгу, дальнейшего упоминания девушка не заслужила, каким бы источником радости и вдохновения она ни была для своего возлюбленного.

Линли задумался над смыслом этой простой фразы. Она провозглашала модистку пустым местом, ничтожеством, которое художник рисовал и с которым спал. Девушка вошла в историю как любовница Уистлера. И если и было у нее собственное «я», о нем давно никто не помнит.

Линли поднялся, подошел к камину, где стояли фотографии. Пенелопа вместе с Гарри, Пенелопа с детьми, Пенелопа с родителями, Пенелопа с сестрами. А портрета одной Пенелопы нет нигде.

— Томми?

На пороге появилась Хелен. Она стояла у входа в шелковой юбке цвета слоновой кости и коричневом шерстяном джемпере, поверх которого накинула элегантный оранжевый жакет. Из-за спины ее выглянула Пенелопа.

Линли захотел сказать обеим: «Мне кажется, я понял. Только сейчас. Именно сейчас. Мне кажется, я в конце концов понял».

Но, чувствуя всю глубину и широту пропасти, разделяющей мужчину и женщину, Линли произнес:

— Гарри пошел ужинать. Спасибо тебе, Пен, за помощь.

Ее признательность была мгновенной и еле заметной: губы чуть дрогнули в улыбке, короткий кивок головой. Она подошла к дивану, закрыла книги, сложила их на полу и взяла малышку на руки.

— Ей пора кушать. А она почему-то не капризничает.

И вместе с девочкой Пен отправилась наверх. На лестнице послышались ее шаги.

Линли и Хелен молчали всю дорогу до Тринити-Холл, где проходил концерт джазовой музыки. Леди Хелен первой нарушила молчание.

— Она ожила, Томми. Ты не представляешь, какое это облегчение.

— Знаю. Я заметил разницу.

— Она начала заниматься чем-то, помимо дома. Это то, что ей надо. Она это знает. Оба они знают. По-другому и быть не может.

— Вы говорили на эту тему?

— Разве, говорит, я могу их бросить, они мои дети, Хелен. Что же я за мать, если брошу их?

Линли посмотрел на Хелен. Она отвернулась.

— Ты не можешь решать за нее.

— Вот поэтому я и не могу сейчас уехать. Линли упал духом, услышав решимость в ее словах.

— Ты собираешься и дальше здесь оставаться?

— Завтра позвоню Дафне. Ничего не случится, если ее визит отложится на неделю. Мне кажется, она даже обрадуется. У нее ведь своя семья.

— Хелен, — сказал он, помедлив, — бросай ты все это, как бы я хотел… — но умолк.

Линли почувствовал ее взгляд. Он молчал.

— Ты так хорошо поговорил с Пен. Мне кажется, ты заставил ее взглянуть на то, от чего она постоянно отворачивается.

Линли не испытал особой радости от ее слов.

— Счастлив, что могу быть кому-то полезен. Линли с трудом запарковал свой «бентли» на

Гаррет-Хостел-лейн неподалеку от пологого подъема на мостик через реку Кем. Они вернулись к входу в колледж, откуда рукой было подать до Сент-Стивенз-Колледжа.

Холодный воздух был насыщен влагой. Тяжелая завеса облаков закрыла ночное небо. Звук гулких шагов был похож на отрывистую барабанную дробь.