Берта Исла - Хавьер Мариас

и могли бы, пожалуй, восприниматься как поцелуи и постельные сцены, которые приходится разыгрывать актерам. Короче, были бы чистым притворством, ведь в тот момент, когда режиссер говорит: “Снято”, – эти актеры и актрисы расходятся и ведут себя так, словно между ними не было и намека на близость. Или близость была телесной, но не душевной, поскольку постель – одна из немногих сфер, где можно оставаться чужими друг другу. Томас, разумеется, исполнял свои роли без участия режиссера, операторов и съемочной группы, без каких бы то ни было свидетелей и не слышал команды закончить съемку. Наоборот, все должно было выглядеть искренним и естественным, особенно в глазах женщины, которая влюбилась в него до безумия – настолько, что рассказала лишнее, хотя не должна была вообще ничего рассказывать тому, кто мог погубить ее, то есть замаскированному врагу, лицедею, шпиону. Рассказала, чтобы показать свою осведомленность и полезность, чтобы похвастаться, чтобы отблагодарить, сообщив важную дату или важное имя. В любовных историях дело никогда не обходится без небольшого хвастовства – каждый старается набить себе цену. В любовных историях и вообще много значат разговоры, любовники говорят без умолку, словно это самый щедрый из всех вообразимых даров – утолить любопытство и поделиться информацией, иногда не слишком интересной. Но это дары напрасные, потому что большинство людей тотчас забывают, откуда получили нужные сведения, и не чувствуют ни благодарности, ни восхищения тем, кто эти сведения преподнес. Вскоре им и вовсе начинает казаться, будто они до всего докопались своими силами и не стоит вспоминать ни об источнике, ни о способе воздействия на него.

Однажды и я попыталась получить от Томаса такого рода скромный подарок. Зная, что прямые вопросы мне запрещены, я пошла окольным путем, чтобы наш разговор не мог скомпрометировать мужа:

– Раз тебе приходится, проводя операцию, выдавать себя за другого человека, думаю, иногда ты спишь с какой-нибудь женщиной хотя бы только для того, чтобы что-то из нее вытянуть или втереться к ней в доверие. Так ведь? Признайся честно, я это пойму. И упрекать не стану.

В общем, поверить мне было бы нетрудно, то есть поверить, что я все пойму, в конце-то концов, в семидесятые годы в этом смысле очень многое позволялось, тогда на многое смотрели сквозь пальцы, никого нельзя было считать своей собственностью, презирались любые обязательства и любые путы: если я живу с тобой и воздерживаюсь от связей на стороне, то вовсе не из чувства долга, а лишь по моему собственному хотению, такова моя воля – мы люди свободные, и каждый новый день все начинаем заново. Тогда это считалось обычным у многих пар, хотя часто, заключая брак, оба все-таки мечтали о прочном союзе. Кроме того, мы с Томасом с самых юных лет слишком много времени проводили в разлуке, и легко было поддаться соблазну. Он не был первым мужчиной в моей жизни, как и я не была его первой женщиной, и это стало очевидно, когда мы с ним наконец соединились, по-настоящему соединились, что в старину называлось первым исполнением брачных отношений или консумацией. Мы не делились подробностями, не называли ни мест свиданий, ни имен, но оба приняли к сведению, что нечто подобное случилось, было личным делом каждого и другого не касалось. Случилось в прошлом и осталось в прошлом, а значит, в некотором смысле даже перестало быть реальным. К тому же случилось еще до нашей свадьбы. Правда, свадьба, по сути, мало что изменила – ну может, для меня она значила чуть больше, поскольку я наивно воспринимала ее как некое завоевание: существует передаваемая из поколения в поколение странная мистика супружества, против которой почти никто не готов устоять или от нее отмахнуться, как существует и мистика материнства. И это наверняка чувства атавистические. Женщина, которая вышла замуж, или мужчина, который женился, – они уже никогда не будут похожи на тех, кто через нечто подобное не прошел. В саму церемонию верить необязательно, она может быть совсем простой и выглядеть как формальная процедура, но все равно имеет свой эффект, для чего, видимо, ее и придумали: чтобы провести разделительную черту, чтобы было “до” и “после”, чтобы придать важность тому, что “до того” важным не было, чтобы особым образом отметить это событие и придать ему торжественность. Чтобы все об этом узнали и общество сей факт признало. Скажем, всегда заранее известно, кто станет новым королем (если, конечно, не отсутствует наследник и не происходят династические споры), и тем не менее ни один монарх никогда не отменял церемонию коронации.

Возможно, вопрос, который я задала Томасу, был для меня важнее, чем я сама поначалу думала. Мы вдвоем сидели под деревьями на террасе ресторана на бульваре Художника Росалеса, уже кончалось лето, наступил сентябрь, малыша мы оставили у родителей Томаса. Он посмотрел на меня удивленно и не без досады, что отчасти уже можно было считать ответом, во всяком случае, именно так я это восприняла.

– К чему этот разговор? Мы ведь договорились, что ты не будешь задавать мне лишних вопросов, правда?

– Правда, но ведь я не спрашиваю ничего конкретного, не спрашиваю, где ты был, и зачем, и с кем, не спрашиваю, что ты там сделал или не стал делать. Я только хочу знать, бывает ли такое? В общем и целом. По-моему, вполне естественное любопытство. А разве тебе не было бы любопытно, окажись я на твоем месте, случись мне выдавать себя за другую женщину и вести себя с незнакомыми людьми так, словно я не замужем и у меня нет ребенка? Согласись, что и тебя мучило бы любопытство. Иначе я обижусь.

Я попыталась обратить свой вопрос в шутку, поэтому последние слова произнесла с улыбкой. Но шутки не получилось. Он отвел глаза и задумался. Потом занялся своим пивом, потом поставил стакан на стол, потом опять сделал несколько глотков.

– Ну зачем тебе это знать? Чтобы при каждом моем отъезде терзаться сомнениями? Воображать, не сплю ли я с другой женщиной, подчиняясь служебным интересам? Ничего из того, что происходит во время моих командировок, тебя касаться не должно, и ты с этим согласилась. Ничего этого для тебя просто-напросто не существует. И для меня тоже вроде как не существует. Не существует. Тебе не доводилось слышать про солдат, которые, возвратясь с фронта домой, никогда не вспоминают, что пережили на войне и что им приходилось там делать? Они ни слова не говорят про это – даже через пятьдесят лет, даже на смертном одре. Как будто в жизни не участвовали ни в одном бою.