Берта Исла - Хавьер Мариас

находится, не гадать, когда он снова появится и как ему живется в избранной им части света, в той его тайной части, которая никогда не станет моей; не знать ничего, поскольку лишнего знать не положено, запечатать семью печатями все, чему не суждено быть открытым, простым, куда двери никогда не распахнутся настежь, все, что навсегда останется скомканным и мутным или даже хуже того – покрытым кромешным мраком. Но ведь в действительности никакой прозрачности уже давно нет, и все двери аккуратно притворены – отчасти из-за отсутствия любопытства с моей стороны. Уже давно периоды его жизни в Лондоне – якобы в Лондоне – для меня словно бы не существовали, стали всего лишь обременительными и неудобными пустотами, к которым я привыкла еще со времен его учебы в Оксфорде; ведь на самом деле мы уже несколько лет жили с ним урывками, только урывками, но тогда в чем разница? Хотя нет, есть разница, и большая: одно дело – дипломатическая работа в Форин-офисе, и совсем другое – быть внедренным агентом, кротом, изворотливым лицемером, которому надо менять внешность и пользоваться своими способностями, чтобы выдавать себя за врага Королевства, втираться в доверие к настоящим врагам, вставать на их позиции и, возможно, участвовать в заговорах, боясь при этом, что тебя разоблачат, а значит, воздадут по заслугам, ведь шпион – он и есть шпион даже в мирное время или вроде бы в мирное время, а шпионов положено казнить, тем более что для Северной Ирландии время сейчас отнюдь не мирное…

– Томас, вопрос в другом, – сказала я. – Главный вопрос в том, что никто не заставлял тебя соглашаться на это – ни в Испании, ни в Англии, и я не могу тебя понять. Если бы ты отказался, ничего бы не случилось, в моей жизни не появились бы Кинделаны, они не угрожали бы нашему ребенку. Ты хорошо себе представляешь, что с нами случилось и какой ужас я пережила?

Он молчал, словно признавая свою невольную вину.

– И вряд ли нам надо прямо сейчас решать, останемся мы вместе или нет. Вернее, как я поняла из твоих слов, мне не стоит об этом и думать. Ты хотел бы, чтобы все шло по-прежнему, несмотря на твои признания, несмотря на ненормальную жизнь, которую ты мне предлагаешь: чтобы я не задавала вопросов и жила по навязанным тобой правилам. Совершенно невыносимым для меня. Не знаю, как ты мог заранее всего не просчитать и не взвесить последствий.

Он склонил голову набок и посмотрел на меня. А я все так же смотрела через балконное стекло на деревья и на дождь, но краешком глаза уловила выражение его лица. Теперь в нем не было и следа морального превосходства. Наоборот, была какая-то приниженность. Словно его поймали на месте преступления или он уронил и разбил что-то ценное. И жестоко сожалеет, что уже ничего нельзя исправить.

– Мне запрещено отвечать на твои вопросы, Берта, иначе мне будет грозить тюрьма. Но я, разумеется, не хочу потерять тебя. Ни в коем случае не хочу. Ты – единственное, что позволяет мне иногда вспоминать, кто я есть на самом деле. Но ты понятия не имеешь о вещах, которые способны связать человека по рукам и ногам… Способны связать человека по рукам и ногам… – повторил он.

– Так расскажи мне о них. Объясни.

Он довольно долго молчал, словно взвешивая, стоит ли и можно ли тут что-то объяснить. Казалось, ему хочется сделать это, но он знает, что не имеет на это права, что потом каждый день будет раскаиваться, если сейчас поддастся соблазну. И он ответил, стерев с лица даже след сожаления:

– Кто-то должен предупреждать несчастья, Берта, по-твоему, этого мало? Этим мы и занимаемся. Мы предупреждаем несчастья. Одно, второе, потом еще одно. Бесконечные несчастья.

Я была уверена, что имеется в виду что-то другое, но в тот вечер спорить не стала. Что ж, так значит так. Дождь снова прекратился. Теперь и я тоже почувствовала усталость, а он и вовсе был измотан выпавшими на его долю передрягами. В конце концов, он ведь приехал, он дома, будет спать рядом со мной, я буду видеть его тело в постели, видеть его лицо, его затылок, его бороду. Это казалось мне невероятным – и успокаивало. А завтра я подумаю, как быть. Я положила голову ему на плечо. Но он истолковал это по-своему.

V

В тот вечер я еще ничего точно не решила, но потом, разумеется, осталась с Томасом; надо испытать в жизни много потерь, прежде чем ты рискнешь отказаться от того, что имеешь, особенно если то, что ты имеешь, стало исполнением давней мечты, замешанной на упрямстве. Затем ты постепенно снижаешь планку, соглашаешься довольствоваться меньшим по сравнению с тем, чего хотела достичь или вроде бы достигла; на каждом этапе своей жизни мы идем на уступки, закрываем глаза на неудачи и отказываемся от чрезмерных претензий. “Ну и ладно, иначе и быть не могло, – утешаем мы себя, – ведь и остается тоже немало, даже вполне достаточно, к тому же можно сделать хорошую мину при плохой игре, поскольку куда хуже остаться вообще ни с чем, с пустыми руками”. Когда мы узнаем о супружеской измене (именно так, без особых фантазий, это обычно называют в разговоре), сначала нам трудно сдержать гнев, и хочется пинками выгнать изменника из дому, захлопнув за ним дверь. Есть люди очень гордые или, пожалуй, очень высокоморальные и очень правильные, которые никогда не пойдут на уступки. Но большинство после вспышки негодования начинают склоняться к мысли, что грех-то был вроде как простительный – легкомысленная выходка, пустая прихоть, желание показать себя, временное помутнение рассудка, и ничем серьезным законной жене это не грозит, коль скоро никто не посягает на ее место. Подобная реакция отражает не столько желание сохранить то, чего мы добились и что нам все еще принадлежит, то есть страх пустоты и банальную лень начинать все заново, сколько явную выгоду, скрытую в новой ситуации, так как муж-предатель отныне будет чувствовать себя твоим должником. Если ты сохранишь ваш союз и простишь этот грех, то всегда сможешь напомнить ему про свою душевную рану – пусть лишь взглядом, или резким жестом, или учащенным дыханием. Или молчанием, особенно если молчание вдруг повиснет якобы без видимой причины, и тогда он подумает: “Чего это она не отвечает, почему ничего не говорит, почему не поднимает глаз? Небось опять вспомнила ту историю”.

Нет, в моем случае все было иначе: возможные измены Томаса объяснялись бы служебной необходимостью, даже борьбой за спасение собственной жизни,