Сети Вероники - Анна Берсенева

сказала Вероника. – Выросла на болотах, потом в Пинске училась, но съездить никуда не вышло. А потом война, я из госпиталя и не выходила почти. Но в Минске теперь жизнь интересная, – добавила она. – Литературные чтения, лекции по искусству. Вообще, много всего происходит.

Не хватало еще, чтобы Сергей Васильевич подумал, будто она жалуется, не умея самостоятельно устроить для себя интересную жизнь!

– Надеюсь вскоре приобщиться к происходящему здесь, – сказал он.

– Вы переезжаете в Минск? И не боитесь?

Вероника произнесла это прежде, чем сообразила, что вопрос бестактный.

– Не боюсь, – не заметив ее бестактности, ответил он. – Но это надо сперва устроить. Так что я переберусь из Польши не сразу.

– Думаю, вам на самой справе… в самом деле будет здесь интересно, – сказала Вероника. – Яша Цейтлин, это сын Лазаря Соломоновича, все вам покажет. Он поэт, – пояснила она. – Вершы у него красивые. И он дружит с таленавитыми людьми. Даже с одним молодым московским режиссером, тот теперь в Минске, его фамилия Эйзенштейн, вы, может, слышали.

– Слышал. Он бывает в Доме масонов, есть такой в Музыкальном переулке. Интересное строение.

– Я про масонов ничего не знаю, – пожала плечами Вероника. – Это какая-то суполка? То есть общество? – поправилась она.

Белорусские слова всегда начинали перемежаться у нее с русскими, когда она волновалась. И как ни уверяй себя сейчас, что никакого волнения нет, а речь все равно выдает.

– Неважно. Просто к слову пришлось. – Сергей Васильевич сделал несколько шагов по прибрежному косогору к воде и обернулся. – Вероника Францевна, я попросил вас о встрече не только потому, что хотел увидеть ваши ясные глаза. Но и по более прагматической причине.

Он стоял на косогоре и смотрел на нее чуть снизу. Смысл его слов был так же холоден, как взгляд. Но ее бросило в жар так, словно он то ли водой горячей на нее плеснул, то ли в любви признался.

– Какова же причина?

Вероника постаралась произнести это с самой безразличной интонацией, на какую была способна.

– Я остался вашим должником.

– В каком смысле? – удивилась она.

И тут же поняла, что он имеет в виду.

– Вы правильно думаете. – Артынов, конечно, сразу и догадался, что она поняла его слова. – Я не выполнил свое обязательство. Из-за меня вы едва не погибли. Половины этого достаточно, чтобы вы больше не поверили ни одному моему слову. И все-таки… – Он замолчал. Горло его дернулось. – Если вы несмотря ни на что доверите мне свою жизнь, я переведу вас через границу и доставлю в Краков к жениху.

Впервые она понимала по его виду, что он взволнован. Значит, волнение его, наверное, очень сильное. Как и ее, впрочем.

Вероника молчала. Что она могла ему сказать? Что все полгода, прошедшие после ее неудачной попытки попасть в Польшу, получала от Винцента Лабомирского письмо за письмом, и через его тетушку Альжбету, и обычной почтой? Что пани Альжбета клялась найти для нее более надежного проводника и уговаривала поспешить, пока большевики не перекрыли границу, как она выразилась, железным занавесом?

Если рассказать обо всем этом сейчас Артынову, надо объяснить, почему она не отвечала ни на письма Винцента, ни на увещевания его тетушки. А объяснять это Вероника не хотела. Или не могла. Не то что Сергею Васильевичу – даже себе самой.

Она отвела взгляд. Растерянность ее была полной, абсолютной. Она заплакала бы, но, к собственному сожалению, давно разучилась лить слезы. Да и умела ли когда-нибудь? Нет, даже в детстве не умела.

Ей стоило большого усилия снова поднять глаза. Все это время Артынов смотрел на нее – она сразу встретила его взгляд.

И сразу, вдруг, поняла, что должна сделать. От этого понимания, пронзившего как молния, стало так легко, что Вероника чуть не рассмеялась.

– Сергей Васильевич, – сказала она, – вы, кажется, собирались передать Лазарю Соломоновичу записку?

– Да.

В его взгляде мелькнуло удивление.

– У вас есть при себе бумага? Перо, чернила? Карандаш хотя бы?

– Нет.

– Тогда как же?..

– Я намеревался пригласить вас в кавярню. Здесь рядом, на углу Захарьевской и Подгорной. Там спрошу все необходимое.

Как все-таки хорошо, что никакое волнение не мешает ему продумывать каждый свой шаг!

– Так пригласите, – сказала Вероника.

– С удовольствием.

Если его и удивила неожиданная решительность ее тона, то вида он не подал.

– Дальше через мостик есть выход из парка на улицу, – сказал Сергей Васильевич. – Пойдемте?

Вероника кивнула, и они пошли вдоль реки к узкому деревянному мосту.

– Ой! – воскликнула она вдруг. – Липа!

Огромная липа стояла у самого края прибрежного косогора, и предстояло пройти под ее ветвями, густо покрытыми желтыми соцветьями. Вероника остановилась как вкопанная.

– Вы любите цветущие липы? – поинтересовался Артынов.

– Я боюсь пчел, – ответила она. – Слышите, как гудят? С детства боюсь, панически. Даже стыдно.

– Ничего стыдного.

– Но вы же не боитесь.

Он расхохотался. Она впервые видела его смеющимся. Это было так удивительно и так… Вероника не знала, как это назвать. Она невольно улыбнулась тоже.

– Извините, – сказал Сергей Васильевич. – Вы, верно, суфражистка?

– Вовсе нет, – дернула она плечом.

Что суфражистки борются за равноправие мужчин и женщин, Вероника знала. Даже была однажды на встрече их суполки – подружка приглашала.

– А что вы обиделись? – Артынов заметил ее жест. – По-моему, эти дамы правы в своем нежелании плясать под мужскую дудку.

– Ох, я не знаю, – вздохнула Вероника. – Мне никогда не приходилось плясать ни под чью дудку. Всегда выпадало самой решать.

– Счастье иметь с вами дело.

Хотя это были обычные слова и произнес он их обычным своим бесстрастным тоном, они почему-то смутили ее.

– А на липе есть кап, – невпопад проговорила Вероника. –