Творческий отпуск. Рыцарский роман - Джон Симмонс Барт

хотя многочисленные писательницы – да, мастер Набоков умер, мастер Беккет молчит, мастер Борхес превратился в Редьярда Киплинга, Нобелевскую премию вручают как шведскую гуманитарную помощь неизвестным писателям, о которых даже умная Сьюзен едва ли слышала и которые в переводе теряют все, кроме своих крон, есть нечто под названием Постмодернизм и, как это видится Фенну, много места наверху в грядущем десятилетии. Сьюзен, нарываясь на драку, но все же с открытым умом пробиралась сквозь структуралистов литературной критики, деконструктивистов, семиотиков и неоницшеанцев Парижа, Нью-Хейвена и Милуоки и с разочарованием подтвердила в себе худшие свои вахлацкие предубеждения: там одна треть невнятна для ее отнюдь не неподготовленного разума, одна треть внятна, но полна херни, а третья треть в большинстве не имеет никакого значения для того, что в невинности своей она до сих пор считает задачей критики: проливать свет на литературу. Фенвик с наслажденьем плыл вперед к Итало Кальвино и Габриэлю Гарсии Маркесу; Сьюзен барахталась в заводях к Аристотелю посредством гранок посмертных «Лекций о литературе» Набокова, которые подруга прислала ей на адрес Шефа и Вирджи и которые – вместе с ее любовью к Фенну, ее приязнью к старикам и ее подспудным видом на себя саму – помогли ей пережить все напряженные выходные и вернуться на борт. Однако в суетливых замкнутых водах Залива один из нас всегда должен стоять на вахте, даже когда нас ведет авторулевой: буи, бакены, сухогрузы, крабовые и угрёвые ловушки, рыболовные заколы, ракушечные лини, поплавки переметов, рыболовецкие суда, моторки, другие прогулочные яхты, мосты и, несомненно, сама суша, как под водой, так и вокруг нее.

Теперь черед Сью. Фенн заносит в записную книжку еще одну записку в этом своем любимом жанре

О ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ ТОЧКЕ ЗРЕНИЯ,

ИЗБИРАТЕЛЬНОСТИ И РАЗВИТИИ ДЕЙСТВИЯ.

Фенвик: Каковы у нас варианты? В смысле – с точки зрения точки зрения, для нашей истории. Перечисли-ка мне, будь добра, милая?

Сьюзен: Ты имеешь в виду повествовательные точки зрения? Первое лицо. Второе лицо. Третье лицо.

Ф: И все?

С: Ох, ну. Первое лицо как либо наблюдатель, либо протагонист, и в единственном числе или во множественном, и надежное или ненадежное. Третье лицо объективное, всеведущее или ограниченно-всеведущее, так сказать. Третье лицо ограниченно-всеведущее, ограниченное до протагониста или наблюдателя. Третье лицо стертое. Эт сетера.

Ф: Я слушаю.

С: Любое из вышеперечисленного пакетированное, сдвинутое, пропущенное через кухонный комбайн, фармишт.

Ф: И все?

С: Кое-каких чудиков могла и упустить. Но наши выдающиеся предшественники в ремесле рассказчиков, судя по всему, полагали, что этого ограниченного репертуара точек зрения достаточно для решения их задач.

Ф: Используем их все.

С: Не-а. Получится каша.

Ф: Значит, всеведущего. Тотальное всеведение, от бушприта до транца, от клотика до киля.

С: Так тоже нечасто делается, особенно после Толстого и его компании. Блуждающее всеведение…

Ф: Не блуждает оно: несется вскачь всеведение! Всеведение нантакетских санных гонок! Я хочу, чтоб наша история рассказывалась с точек зрения тебя и меня, Оррина, Графа, Мириам, Кармен Б. Секлер, Бабули, Шефа и Вирджи, Мэрилин Марш, Президента Картера, Аятоллы Хомейни, «Поки», моей бойны, твоего левого яичника, Бетельгейзе и того луфаря, которого мы, кажется, только что зацепили на нашу тролловую лесу.

С: Сорвался. Тогда ничего не расскажется, Фенн. Наша история будет как те митинги преподов и студентов в Шестидесятые, где всем, от деканов до маоистов и уборщиц, было что сказать, а никакие дела не делались.

Ф: Пусть расцветают сто цветов. Хотя бы пара дюжин.

С: Я уже их слышу: Да как вы, розы, смеете поглядывать свысока на нас, крепкие сорняки? Мы тут вообще-то все цветы.

Ф: Еще б. Вся власть мятлику. Долой орхидеи. За права тлей.

С: Нам нужно решать. Возделываем мы свой сад или же пускай зарастает демократическими сорняками?

Ф: Сад роз тебе не обещал я, Сьюз[139].

С: Это упущение не поздно исправить.

Ф: Обещаю тебе сад роз.

С: Одних роз.

Ф: Ну, может, с парочкой петуний. Герани там на лето. Полдюжины хризантем на осень.

С: Ладно. Но только цветы.

Ф: Ты удивляешь меня, Сьюзен. А что скажет Мириам? Где твой остаточный популизм?

С: Вон там, вместе с моими садовыми башмаками, на грязном пороге нашей истории. Кровяной росичке и тлям место в природе, а не у нас в истории. Договорились?

Ф: Тащи-ка мне садовый совок, карбофос, секатор, костную муку!

С: Начнем с прополки этого диалога.

Ф: Не целиком. Остаться позволено всему, что вносит вклад в экспозицию или характеристику – или движет вперед действие.

С: Вроде чего?

Ф: Вроде моего замечания, что в последнее время тебе трудновато было удерживать в себе завтраки.

Сью вдруг стискивает штурвал и верхний леер, зажмуривается и зовет: Эндрю!

Вздрогнув, Фенн отрывается от письма. Что?

Алексис!

Он спрашивает себя, не слетела ли его жена с катушек. Садится прямо. Милая?

Сьюзен уже рыдает; плач утихает до жалобы. Лексиии! Дрю ху ху ху!

А[140]. Фенн поднимается к ней, предлагает порулить. Она дергает плечами: Вовсе не обязательно брать все в свои руки, как самец мачо.

Сьюзен учит своих студентов, что в художественной литературе погода применяется – помимо того, чтобы вызывать кораблекрушения и загонять потенциальных любовников в романтическое укрытие, – либо для укрепления господствующего настроения, либо для контраста ему. Сегодня день укрепления: при ее отчаянном заклинании этих дорогих имен и прозвищ Зевс лупит по небесному реостату: сухое, расчистившее выходные солнце и бриз быстро уступают место высококучевой облачности. К постановке на якорь уже пойдет легкий дождь без ветра.

Я и есть самец мачо, ворчит Фенвик. Но будь по-твоему.

Вот пора вставать на якорь. Облачившись в плащи от непринужденного дождика, паруса убраны в чехлы, мы на движке входим в недвижное устье Маготи, мимо пика Павильон на южном кончике острова Гибсон; по часовой стрелке спиралим вдоль крутых обособняченных берегов, через бухту Силлери и пролив Маготи в идеальную гавань Гибсона, полную пустых яхт на перманентном приколе, и дальше, в уютную бухту Краснодомную. Спускаем наш однорогий плуг, сдаем назад, чтоб зацепился, вырубаем дизель, не целуемся, кратко обозреваем дождливую бухту, каковой множество раз наслаждались в погоды получше. Вдобавок к обвесу трапа мы ставим полог на выстреле – так надежнее простого навеса, если вдруг налетит ветер, – и удаляемся вниз, где стаскиваем с себя штормовки и сидим себе в сером свете, мало что говоря. В ином настроенье такая погода нам бы нравилась: легкий дождик, встали пораньше на защищенную якорную стоянку, уютная каюта. Мы б читали;