Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

– Марик, а отложить можно? Утром схожу дважды, – взмолился Аркадий.

– Мишель! Как Аркану не стыдно? Он не выполняет приказов высшего руководства. Не выдавать ему его порции самогона.

– Сжалься, начальник, – вмешался Локшин. – Аркадий, он же еще и юмореску напишет.

– Без пива и самогона? – усомнился Мариан. – Впрочем, это Арканов. Он все умеет! А вопрос с пивом пока отложить!

Этот случай достоин или большого отдельного рассказа, но никак не скромного писательского эссе. Главных героев повествования теперь нет, и я в память о них склоняю голову, желая не выдавить слезу, а вызвать добрую ласковую улыбку, которую они так искренне любили.

Они – это Нгуен Туан, Мариан Ткачёв, Влад Чесноков, Аркадий Стругацкий.

Сколько раз бывал в Москве Нгуен Туан? На этот вопрос мог точно ответить только Мариан Николаевич. Он не просто считал, а по-настоящему готовил все поездки писателя и друга в Москву. Он продумывал все до мельчайших деталей – визиты к знакомым и коллегам, обеды и ужины, походы в музеи на выставки, встречи в редакциях газет и журналов. И, конечно, не будем ханжами, не последний момент в писательско-журналистской жизни и деятельности – получение гонораров за опубликованные или готовившиеся к изданию работы.

И вот в один из визитов Нгуен Туана в Москву такой рутинный момент подходил. Но для того, чтобы знаменитый писатель не шаркал подошвами по коридорам бухгалтерий, Мариан поручил своему верному «оруженосцу» по Союзу писателей Владу Чеснокову – бывшему разведчику ГРУ, сотруднику, владевшему блестяще французским языком и знавшему Нгуен Туана лично, получить для него причитавшиеся деньги (300 рублей) и вручить их в конверте в номере гостиницы «Пекин», где на 6-м этаже располагался Туан.

Получив туановский гонорар, Влад забежал на минутку в ЦДЛ, выпил «целебные» 100 грамм, встретил знакомого, соблазнился сыграть партию на бильярде, затем вторую – пятую, пока не проиграл все деньги.

А в это время Нгуен Туан ждал Влада в гостинице. Подошло время обеда, и Туан решил, оставив записку, спуститься на 1-й этаж в ресторан и там самостоятельно обосноваться за столиком. Так и сделал. В записке говорилось: «Дорогие Влад и Марик! У меня хороший аппетит и много свободного времени. Чем дольше не придете, тем я больше съем и выпью. Начинаю с армянского коньяка. Привет, Нгуен Туан». Эту записку потом оставит себе в качестве сувенира Влад Чесноков, а пока он сидел за стойкой бара ЦДЛ (Центрального дома литераторов) и горевал. За этим занятием его и застал Мариан.

«Чеснок» выложил все как на духу. И то, какой он плохой человек, не «чеснок», а «редиска», как продул в бильярд туановские «кровные», что ему очень, очень стыдно и теперь он не знает, что делать.

– Во-первых, достать эти 300 рублей; во-вторых, пулей лететь в «Пекин», где дожидается в одиночестве и умирает от голода Старик Туан, – подогревал ситуацию Мариан и с цедеэловского телефона стал обзванивать друзей, у которых можно было занять сумму, какую обычно не носят в кармане.

Откликнулись обычно безденежный Стругацкий и Микава – сосед Марика по Малой Грузинской. Они обещали достать деньги и в любом случае приехать немедленно в «Пекин».

В 18 часов Влад и Мариан вошли в зал ресторана «Пекин» и застали там отнюдь не удрученного своим положением Туана. Вокруг его столика, уставленного вином и закусками, стояли трое официантов и что-то упорно объясняли Туану, который, завидев своих опаздывающих друзей, спокойно объяснил: «Это, конечно, Влад виноват, он, наверное, по поручению Марика, летал в Париж. А деньги где? Так и скажи: профукал…»

Туан как в воду смотрел, а Мариан вытащил из кармана конверт, на котором сверху, вместо марки была приколота бумажка, и на ней синим карандашом несколько слов: «Для Туана! Собрали, сколько смогли: 400 рублей. Из них сто рублей пропейте за общее здоровье. И подпись: группа анонимных писателей, друзья Вьетнама и лично Нгуен Туана».

Но это еще не конец истории. Примерно через полчаса после прихода Мариана и Чеснокова в зале «Пекина» появились Стругацкий и Микава.

– Наверное, принесли бедному Старику Туану по 300 рублей и думаете, я их возьму? – то ли в шутку, то ли всерьез сразу после приветственных объятий сказал Туан. – Но в любом случае огромное спасибо. Во Вьетнаме я бы поступил так же. С той только разницей, что мои коллеги не рубятся в бильярд. Но рассудите еще и с другой стороны: что бы мы делали без Влада, это он сумел нас собрать вместе под таким забавным предлогом. И уже, оборачиваясь к официантам, добавил: – Я же говорил, что за столом нас будет не менее пяти. Из этого расчета я делал заказ. А вести стол поручаю Мариану Ткачёву. Он в азартные игры не играет. Владу же позволим разливать: он заслужил нашу благодарность и титул Великого фантазера.

…Прошелестели годы. Но каждый раз, проходя мимо гостиницы «Пекин», я вспоминаю рассказ Туана об этом случае и его бесценные слова: «Друг – потому и друг, что он – друг. И я бегу из последних сил на встречу с другом, зная, что возможных встреч остается все меньше и меньше. А некоторые прекращаются вообще».

Ручка отказывается писать…

Уже больше нет ни Туана, ни Марика, ни Влада, ни Микавы, ни Аркадия Стругацкого…

Рим – Москва, 2008 г.

Вместо воспоминания

Михаил Левитин:

Надо говорить о Мариане Николаевиче как о писателе, я же не разделяю друга и писателя и думаю, что те, кто с ним были близки, тоже с трудом могут провести такую черту. Последние годы, годы добровольного заточения внутри собственного дома, внутри застолья, кабинетных разговоров, могли восприниматься нами как угодно. Можно было посчитать наши беседы светской болтовней, или хмельным трепом, или ничегонеделанием. Это было бы нечестно по отношению к Марику.

Мы пользовались уютом и гостеприимством Марика и Инночки, его жены, мы пользовались правом друзей делать все, что нам заблагорассудится, расслабляться, часто думая о себе, о своих делах и о том, что нам предстоит делать дальше, после ткачёвского гостеприимства. Мы тогда не отдавали себе отчета, что именно в этом доме и в такой ненарочной мягкой манере каждый из нас выпытывает у Ткачёва его отношение к вещам общеизвестным, к литературе, войне, истории, музыке. Мы уходили не только отдохнувшие, мы уходили как бы наполненные им.

Сам он тоже преувеличивал значение своих друзей, ему хотелось думать, что каждый из нас что-то собой представляет. Иногда казалось, что он переносится вместе с нами в другую реальность, в какую-нибудь Флоренцию, где беседы происходят вроде бы необязательные, но таинственные и значительные.

Он больше слушал нас, чем говорил сам, но, когда говорил, не позволял себе никаких случайностей. Абсолютная отточенность формы выдавала в нем профессионального литератора. Требования к себе у него были завышенные, а может быть, настоящие. Он никогда не настаивал, чтобы мы прочитали его рассказы, старые или новые. Он никогда не просил походатайствовать, похлопотать, чтобы его напечатали. Он никогда не подсовывал тебе книжку со своим переводом. Сведения о его работах возникали вскользь и оставались втуне.

Потом когда мы все-таки читали его, то понимали, что он сочинял при нас, как-то тактично, даже робко прислушиваясь к нашим реакциям. Мы-то казались ему людьми просвещенными, много умеющими. Вот эти его рассказы, вернее, мотивы, владеющие его воображением, памятью, были, как теперь оказалось, самым интересным в наших встречах.

Там очень много об Одессе. Никак он не мог эту Одессу исчерпать. Там какой-то ушедший взгляд на одесскую тему, а может быть, даже почти в литературе и не проявившийся. Персонажи его детства росли вместе с ним, старели, становились подчас нелепыми, смешными. Он как-то не терял корни поведения ребенка в новых проявлениях уже взрослого человека. Он продолжал видеть своих друзей маленькими, их недостатки росли вместе с ними.

Это были прелестные образы, не всегда верилось, что они существовали в действительности, но потом ты обнаруживал их в доме у Марика за общим столом. Они были сочинены им в той же степени, в какой он был сочинен ими. Литературная, даже культурная реальность создавалась всей ткачёвской жизнью. Он обрекал себя на положение неудачника, то есть человека неизвестного, потому что стыдился быть некорректным по отношению к литературе, стыдился написать плохо, пошутить плоско, не соответствовать своему представлению об идеале. Во многом эта история из «Неведомого шедевра» Бальзака. Человек за всю жизнь создал только кисть руки, но зато какого совершенства был этот фрагмент общей картины.

Сам себя заточил в небольшом пространстве квартиры, сам постепенно стал забывать о том, что существует за ее пределами, удовлетворялся нашими переживаниями реальной жизни, удовлетворялся нашими рассказами, а сам говорил-говорил о Моцарте, о Пушкине, об Одессе, как будто собирался сохранить в этих разговорах какой-то код, какой-то только ему известный шифр, а может быть, язык нарабатывал свой, так и оставшийся не до конца раскрытым.