Парадокс Атласа - Оливи Блейк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поцелуи становились все медленней, слаще, как густой мед, впитавший золото летнего солнца. Да, да, вот оно. Нико так и держал Парису за руку. Он представлял ее совсем не такой, она вообще была не похожа ни на что в этом мире, напоминала сон. И от тоски уже щемило в груди, и он цепенел, обуреваемый страстью, словно купаясь в ярких воспоминаниях о том, чего не было, упиваясь бархатистой нежностью. Ему уже ее не хватало, как будто она уже его оставила.
Что она видела у него в голове? Пустоту, отсутствие мыслей? Или вихрь чувств и ощущений? Казалось, их затмевает приятное забытье. Мгновение тянулось как жвачка, и Нико словно улетал куда-то на облаке. Он чувствовал легкость, будто из него вынули кости, отняли ноги, а улететь окончательно не давала только рука Парисы, за которую он держался.
Особняк – эта экосистема, сеть ответов, порождавших еще больше вопросов, – и правда что-то выкачивал из него. Загадочный принцип ускользал от Нико, как призраки всех, кто жил здесь прежде. Нико сам становился частью особняка и больше не мог различить свои и его мысли. Если прежде он управлял каждым атомом своего тела, то сейчас будто сливался с библиотекой, не видя, где и когда именно она выкачивает из него силы. Где и когда заканчивается его собственный голод и начинается жажда архивов. Его разбирали по кусочкам, он чувствовал себя и более, и одновременно менее человечным, но вот этого у него точно никто не отнимет: касаний, вкуса, удовольствия. С этим он не расстался бы при всем желании. Где-то на краю разума кто-то устало вздохнул, очень похоже на Роудс: «Честное слово, Варона…» – будто Давид сбацал ту самую пресловутую мелодию, что раздражала Господа [22].
«Да, – подумал, мысленно рассмеявшись и захлебываясь облегчением, Нико. – Да, Роудс, я знаю».
Его слова звучали невнятно, веки наливались свинцом, а тело понемножечку расслаблялось, тонуло в постели. Он крепче прижал к себе Парису, содрогаясь от удовольствия, пока не стало казаться, что они слились воедино и она падает в пустоту вместе с ним. «Твою мать, – запоздало сообразил Нико. – Она же это и имела в виду, говоря про душу, про сердце, сердце, стучащее ровно, ритмично, уверенно и спокойно. Очень знакомо». Земля задрожала, и он подумал: «Выброси меня. Продолжай, подними меня».
Оглядевшись, он понял, где оказался. В окно маленькой кухни-столовой лился свет предзакатного солнца. Пахло кофе со сливками. Возникло странное чувство безопасности. Где-то вверху – краем глаза заметил Нико – что-то сверкнуло. Блеснули искорки в вихрях песочных волос.
– Гидеон, – позвал Нико, но тут сверкание исказилось, и сердце чуть не выскочило из груди.
– Нет.
Голос Парисы он ощутил еще прежде, чем увидел ее саму. Она уже не выглядела растрепанной. Наверное, потому, что это был сон.
– Прости, – сказала она, прислонившись к стене квартиры Нико. – Просто подумала, что тебе не помешает отдых.
– Ясно, – поморгал он. – Значит, я…
– Уснул? Да. Пожалуйста, – она хмыкнула, – не переживай: мне понравилось.
Не первый раз Нико подумал, что если во что-то хорошее верится с трудом, то зачастую оно нехорошее.
– Хоть что-то было реальным?
– А как узнать, что реально? – пожала плечами Париса.
Нико посетило странное чувство: что ему стоит поблагодарить ее или, может быть, жениться на ней.
Париса закатила глаза.
– Не увлекайся, Николас, – сказала она и отвернулась. – Приятного тебе восстановления.
И лишь тогда до него дошло, что все происходило – должно было происходить – на самом деле. По крайней мере, самое важное. Их связывало нечто общее, нечто подлинное, очень заметное. Одно на двоих. Не как обед или тайна; скорее как общее горе.
Да, это было горе. Потеря, пусть и не в привычном смысле этого слова. Отказ от личного будущего, вроде расставания с возлюбленной, с которой не было ни шанса сойтись. Нико знал, что его поглотила какая-то чудовищность, он отдает все больше и больше своих сил за шанс наконец узнать все, что можно было узнать. Но с каждым днем он становился все увереннее и увереннее. Не было предела ни его могуществу, ни его страданиям. Но, чтобы увидеть на нем эту печать пустоты, Парисе нужно было нечто большее, чем одна только развитая телепатия.
– Постой. – Он схватил Парису за руку. – Ты что, не хочешь остаться тут, со мной?
На ее лице отразилось удивление. Или же подозрительность. И то и другое ей шло одинаково.
– Что?
– Ну, ты перехитрила меня и погрузила в сон. К тому же, помнится, ты была не в лучшей форме.
Должно быть, она и сама это заметила, потому что тут, на этом плане или же у Нико в голове, привела себя в порядок: платье снова выглядело безупречно, а гладкие волосы блестели.
– Хотя, должен сказать, я думал, что помню обстановку лучше, – заметил Нико, озираясь по сторонам. – А на этом плане кое-что выглядит немного иначе.
Париса некоторое время молча смотрела на него.
– Например?
– А, так… просто… кое-что. – Нико внезапно исполнился чувства ностальгии по скрипучему угловому шкафчику, острой, болезненной тоски по отметинам когтей на полу, по всему, из-за чего они потеряли свой депозит. – Просто тут все не совсем правильно. Я думал, у меня в голове оно лучше отложилось.
Париса вздохнула, как будто собиралась что-то ответить, но промолчала.
– Я же велела тебе обзавестись талисманом, – напомнила она вдруг.
– Что? Зачем?
– Затем, – теряя терпение, сказала она, – что ты должен знать: мы не у тебя в голове.
– Что? – Впрочем, он уже начинал об этом догадываться. – В чьей тогда?
Париса поджала губы.
– Только не надо реагировать бурно.
– Что? – нахмурился Нико.
– Ничего… – раздраженно выдохнула она. – Мы у меня. В голове.
– У тебя в голове, – как попугай, повторил он, не сознавая смысла сказанного.
– Да. Твоя голова… она… – Париса отвела взгляд. – Ей нужен был отдых.
– Париса Камали, – вытаращился на нее Нико. Он даже чуть не рассмеялся, хотя это было бы, наверное, еще хуже, ведь для телепата впустить кого-то к себе в мысли куда интимнее, чем секс. – И ты еще говорила мне не вкладывать душу в секс…
– Довольно. Приятного отдыха. – Париса бросила на него сердитый взгляд, который теперь уже не казался таким уж обидным. Ведь он не произвел на Нико впечатления.
– Почему? – спросил он. –
