ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Поезд, в котором ехала одна польская заключенная, тоже остановился, но в дождливую погоду. Естественно, арестанты попытались собрать воду, стекающую с крыши. Но “когда мы выставили кружки между прутьев зарешеченных окон, конвоир, сидевший на крыше, закричал, что это запрещено и что он будет стрелять”[559].

Зимой было не лучше. Другая польская ссыльная вспоминала, что, пока ее везли поездом на восток, она получала только “замерзший хлеб и лед вместо воды”[560]. Некоторые категории ссыльных и зимой, и летом испытывали свои особые мучения. Когда один поезд, который вез людей в ссылку, остановился на обычной станции (такое происходило редко), люди бросились покупать у местных жителей съестное. “Евреи кинулись за яйцами, – вспоминал один поляк. – Они скорее голодали бы, чем стали есть трефное”[561].

Сильнее всего страдали дети и старики. Барбару Армонас, вышедшую замуж за американца, вывезли в составе большой группы литовцев – мужчин, женщин и детей. Среди них была женщина, родившая четыре часа назад, и парализованная старуха восьмидесяти трех лет, которую невозможно было держать в чистоте, – “очень скоро от нее пошел дурной запах, и повсюду на ее коже появились открытые раны”. Ехало три младенца:

У родителей были огромные трудности с пеленками, потому что регулярно их стирать было невозможно. Иной раз, когда поезд останавливался после дождя, матери кидались наружу стирать их в канавах. У канав порой возникали драки: кто-то хотел мыть в них посуду, кто-то – умываться, а кто-то – стирать грязные пеленки. <…> Родители всеми силами старались держать младенцев в чистоте. Использованные пеленки сушились и вытряхивались. На новые пеленки рвали простыни и рубахи, мужчины иногда обматывали мокрые пеленки себе вокруг талии, чтобы сохли быстрее.

Детям чуть постарше тоже приходилось плохо:

Несколько дней стояла сильная жара, запах в вагонах был невыносимый, некоторые из нас заболели. В нашем вагоне у двухлетнего мальчика была высокая температура, он постоянно кричал от боли. Кто-то дал его родителям немного аспирина, и это все, чем ему могли помочь. Ему становилось все хуже, и в конце концов он умер. На очередной остановке в каком-то лесу солдаты вынесли его тело из вагона и, по их словам, похоронили. Сердце надрывалось при виде горя родителей и их бессильной ярости. В нормальных условиях и под наблюдением врача мальчик бы выжил. Теперь никто даже точно не знал, где его закопали[562].

В отношении “контриков” принимались особые меры, и им было еще тяжелее, чем ссыльным. Марию Сандрацкую арестовали, когда ее ребенку было два месяца, и повезли в теплушке, специально отведенной для кормящих матерей. Всего таких теплушек было две, в них разместились 65 матерей с детьми. Поездка заняла 18 дней. Стояла зима, тепла от двух дымных буржуек было недостаточно. Не было ни особого питания, ни достаточного количества теплой воды, чтобы подмыть детей и постирать пеленки, которые стали “грязно-зелеными”. Две женщины покончили с собой, перерезав себе горло стеклом. Еще одна сошла с ума, ребенка у нее отняли. Трех детей стали кормить другие матери, одного – сама Сандрацкая. Ее собственная дочь заболела воспалением легких, и ее спасло грудное молоко. Лекарств, конечно же, не было.

В Томской пересыльной тюрьме было не лучше. Дети заболевали. Двое из них умерли. Еще две женщины пытались покончить с собой, но их спасли. Другие решились на голодовку. На пятый день голодовки к ним пришла комиссия из сотрудников НКВД. Во время разговора одна обезумевшая мать бросила в них своего ребенка. Только в женском лагере, где многие заключенные были сестрами и женами “врагов народа”, удалось организовать детские ясли. В конце концов Сандрацкая добилась разрешения отправить дочку из лагеря родственникам[563].

Бесчеловечность, о которой пишет Сандрацкая, кажется необычайной. Но ее горький опыт – не исключение. Один бывший лагерный врач пишет о том, как он сопровождал “детский этап” – сорок детей, из них пятнадцать грудных с матерями, плюс две нянечки. Всех посадили в обычный “столыпинский” вагон и очень плохо кормили[564].

Поезда с заключенными иногда делали остановки, но эти остановки не всегда приносили людям облегчение. Арестантов выводили из поезда, сажали в машины и везли в пересыльную тюрьму. Режим в ней был примерно такой же, как в следственной тюрьме, с той разницей, что надзирателям здесь было еще меньше дела до заключенных, которых все равно скоро увезут. Поэтому предвидеть, что тебя ждет в пересыльной тюрьме, было совершенно невозможно.

Поляк Кароль Харенчик, которого отправили с Западной Украины на Колыму в начале Второй мировой войны, сравнил между собой многие пересыльные тюрьмы, где он побывал. В анкете, которую он заполнил для польской армии, он отметил, что во Львове тюрьма сухая, что там “хороший душ” и “довольно чисто”. Напротив, киевская тюрьма была “переполнена и неописуемо грязна”, она кишела вшами. В Харькове в камеру площадью 96 м2 втиснули 387 человек, и вшей там было великое множество. В Артемовске в тюрьме царила “почти кромешная тьма” и на прогулку не выводили; “цементный пол не моют, на нем валяются остатки рыбы. От грязи, вони и спертого воздуха болит и кружится голова”. В Ворошиловграде тюрьма была “довольно чистая”, и заключенных дважды в день выводили на оправку. В пересыльном лагере в Старобельске гулять выводили только раз в неделю на полчаса[565].

Возможно, самые примитивные “пересылки” были на тихоокеанском побережье, где заключенные дожидались отправки морем на Колыму. В 1930‑е годы там был только один пересыльный лагерь – “Вторая речка” близ Владивостока. Но она не справлялась с людским потоком, и в 1938‑м были построены еще два пересыльных лагеря – бухта Находка и Ванино. И все равно для тысяч заключенных, ожидавших погрузки на суда, бараков не хватало[566]. Вот как один из них описывает пребывание в Находке в конце июля 1947 года: “…под открытым небом содержалось до двадцати тысяч заключенных. Ни о каких помещениях там не могло быть и речи – сидели, лежали и жили вповалку прямо на земле”[567].

Снабжение водой было здесь если и лучше, чем в поездах, то ненамного, притом что людей по-прежнему кормили в разгар лета соленой рыбой. “По всему лагерю висели плакаты: «Не пейте сырую воду». Бушевали сразу две эпидемии – тифа и дизентерии. Заключенные не обращали внимания на плакаты и пили воду, которая сочилась там и сям на территории лагеря <…> Всякий может понять, как отчаянно мы нуждались в глотке воды”[568].