Мари-Бланш - Джим Фергюс

старые политиканы любят посылать детей на смерть. Однажды война кончится, и пусть сейчас это кажется совершенно невозможным, мы с бошами опять станем союзниками, а то и друзьями. Но тысячи и тысячи мальчиков вроде моих внуков, с обеих сторон, не воскреснут, останутся мертвы, жизнь украдена у них навсегда. А ради чего? Ради чего, я вас спрашиваю? Чтобы мы все могли опять стать друзьями?

— Ради Отечества, — ответила Рене и тотчас осознала, что говорит точь-в-точь как ее отец, граф, в своем патриотическом порыве. — Ради свободы нашей родной страны. За границей, в Испании, видела французских дезертиров, Ригобер. Представь себе, какой стыд иметь ребенка-дезертира. Твои внуки пали смертью храбрых, защищая свою страну.

— Они погибли в холоде, сырости и страхе, — возразил старик. — Я бы предпочел, чтобы они дезертировали, мадемуазель Рене, ведь тогда бы они были живы — чтобы любить, смеяться, жениться, иметь детей, иметь внуков. — Ригобер заплакал. — Мне будет недоставать этих мальчиков каждую минуту каждого дня до конца моих дней. А осталось мне немного, и тогда я перестану их оплакивать.

Тата и Адриан тоже показались Рене постаревшими, Тата была уже не такая крепкая и сильная как когда-то, кожа на всем теле обвисла, точно плохо подогнанное платье, а Адриан, всегда худощавый, сейчас выглядел прямо как живые мощи. Долгая кровавая война явно буквально съела многих французов.

Снова водворившись в «29-м», мадемуазель Понсон решила, что Рене пора возобновить обучение.

— Вы совершенно не знаете искусство, — сказала гувернантка, — поэтому мы будем дважды в неделю ходить в Лувр. Большинство коллекций по-прежнему на месте. Еще я думала записать вас на литературные курсы господина Белиссара. Пора вам немножко приобщиться к культурной жизни.

— Господи, зачем? — запротестовала Рене. — Люди, которых я знаю, обсуждают только свои владения, лошадей да скандалы. Их жизнь не имеет касательства к интеллекту и к пониманию искусства. Культурные идеи, какими вы собираетесь меня закидать, будут словно горячая картошка; никто из знакомых не сумеет с ними совладать.

— Даст бог, после войны, — сказала гувернантка, — как я верю, все изменится. Весь мир заинтересуется живописью, музыкой, литературой… и бедняками тоже.

— Какие у вас романтические идеи! — воскликнула Рене.

— Я горячо в это верю, — продолжала мадемуазель Понсон. — Мне представляется лучший мир, с большим идеализмом и меньшими капиталами. В коммерции будет меньше тиранов, и меньше угнетенных людей будет жить на жалкие гроши, лишь бы не умереть с голоду. Франция, знаете ли, должна найти способ уравнять шансы для всех. Надо найти возможности облегчить тяжкую участь бедняков.

— Люди не несчастны, если никогда не знали ничего лучше, — сказала Рене.

— Вздор. Чистейший вздор. Все эти же давние, набившие оскомину резоны, какими богачи всегда оправдывали угнетение бедных. Даже самая паршивая собака, барышня, отличит бифштекс от куска черствого черного хлеба — независимо от того, довелось ей пробовать бифштекс или нет.

— Всегда одни будут страдать и бороться, а другие — процветать. Таков мир, и таким он был всегда. Во всяком случае, богачи не все плохие, многие весьма милосердны.

— Да, но кому нужны подачки? — спросила мадемуазель Понсон. — У хлеба филантропии жесткая корка, его никто не любит. Люди просто хотят иметь шанс жить достойно своими собственными усилиями. Может быть, трудно поверить в социальное равенство, но я верю в равенство возможностей. Понимаете? И по-моему, в идеальном мире государство должно стать банкиром бедняков.

— Но это социализм, дорогая мадемуазель Понсон.

— И что? Иисус Христос, как мне кажется, был величайшим социалистом на свете. Так давайте же последуем его примеру и станем социалистами.

— В моей семье социализм всегда считали кошмаром. Папà говорит, что, если социалисты придут к власти, нас всех снова отправят на гильотину. Я спрашиваю вас, почему всегда именно мы, бывшие, должны идти на гильотину? По-моему, случись новая революция, головы лишатся люди разных сословий. Может быть, это несколько уймет ваш радикализм. Каждому человеку дорога его голова, мадемуазель Понсон, богатому ли, бедному ли.

— Какая же вы глупышка, — сердито сказала гувернантка, — родились с серебряной ложкой во рту. Неужели не понимаете, что революции происходят как раз из-за того, что верхушка общества ведет себя неправильно? Привилегированный класс не может ясно видеть сквозь пелену своих огромных состояний и порой их теряет, но мне их совершенно не жаль.

— Вы с ума сошли! Это революционная клевета. Вы что же, секретный агент синих, и мне надо запирать на ночь дверь, вдруг вам захочется перерезать мне горло?

— Если я сумасшедшая, то вы слепая. Не мешало бы вам раз в жизни узнать, каково это, когда нечего есть. Может, тогда бы вы немного больше симпатизировали беднякам.

— Но Франция питается лучше всех на свете. Каждый здесь ест жареное мясо, сочных кур, сыр… и не забыть вино.

— Да, с помощью которого богачи надеются усыпить массы. Как глупо с вашей стороны прятаться за такими фантазиями, — сказала гувернантка. — Вы уже забыли бедняков, которых видели в Бретани?

— Бретань — особенный край. Возможно, они слегка отстают от остальной Франции. Но бедные или нет, они не думают о политике и героически сражаются за Родину.

— Я не осуждаю бретонцев. Вы и Франсуаза всегда все переиначиваете, чтобы оправдать собственный нелепый роялизм. Спорить с вами бессмысленно. — Мадемуазель Понсон пожала плечами. — Мы не можем изменить мир, где никто не знает бедняков, а богачи не знают сами себя. Во всяком случае, если Франция сейчас сражается за подлинную демократию, будем надеяться, что не напрасно.

— Франция сражается, потому что на нее напала немчура, — отвечала Рене, — а не за какую-то туманную теорию демократии или социального равенства.

— Да, сражается за свою жизнь, но и за идеалы свободы и справедливости, — сказала мадемуазель Понсон. — Демократия и социальное равенство суть именно то, что немчура хочет у нас отнять. Эти идеалы вечны. Но вы ничего об этом не знаете, бедная моя Рене. Как всегда, не видите дальше собственного носа.

2

Однажды, когда они пили послеобеденный кофе, в открытую дверь гостиной вошел Адриан, а за ним дядя Балу, чье лицо, более красное, нежели обычно, резко контрастировало с его голубовато-серым мундиром.

— Дядя! — радостно воскликнула Рене и бросилась обнимать его.

— Малышка Коко! — откликнулся Балу. — Надо же! Я оставил тебя девочкой, а теперь передо мной взрослая женщина.

— Я так тревожилась о вас. Думала, вы все еще в лазарете.

— Меня недавно выписали. Я вполне здоров.

— Но разве вас не демобилизовали после таких мучений? — спросила Рене.

— Я остался добровольно, — ответил Балу. — Правда, в бой уже не пойду.

— Вы надолго в отпуске?

— Увы, нет. Я