Мари-Бланш - Джим Фергюс

К тому времени, когда они в экипаже отправились домой, кальвадос, местный алкогольный напиток, сделал свое дело. Обеспамятевшие мужчины валялись по обеим сторонам дороги и даже посредине или ползали на четвереньках, словно парализованные крабы.

— Они отравляют себя яблочным самогоном, — сказал господин дю Рюффе. — Я где-то читал, что кальвадос действует на спинной мозг. А что хуже всего, они продолжают делать детей, вроде вот этого, — сказал он, указывая на маленького обезображенного парнишку. — Самый лучший народ в мире медленно себя разрушает. А женщины, — продолжал господин дю Рюффе, сокрушенно качая головой, — женщины тоже пьют это пойло как воду. Раньше гордая бретонская женщина была образцом чистоты, теперь же добродетели в ней не больше, чем в какой-нибудь венке.

— Венки, венки! — воскликнула мадам дю Рюффе, не упускавшая случая укорить мужа. — Довольно нелепых сравнений, Жан. Можно подумать, ты раз десять объехал весь мир. А на самом деле не вылезал из здешнего уголка Бретани.

Господин дю Рюффе наклонился к Рене.

— Жили-были три брата, — шепнул он ей на ухо, — два с мозгами, а третий с женой…

В сентябре 1917-го отец написал Рене, что начали прибывать американцы и ход войны скоро изменится. «Наши войска измотаны, — писал граф, — но если мы сумеем продержаться до тех пор, когда американцы покажут свою силу, мы в конце концов одержим верх». Он предложил Рене вернуться в Париж в середине октября, полагая, что город будет уже вне опасности. «29-й» пока на замке, старые слуги вернулись к себе домой, когда немцев отогнали на север, но граф обещал, что к приезду дочери дом будет в полном порядке.

Рене надеялась, что ее подруга Франсуаза поедет с нею в Париж, но господин дю Рюффе категорически отказался отпустить внучку.

— Она представляет мой род, мое наследие! — вскричал он. — Наши корни в Бретани, и здесь, на бретонской земле, мы останемся. Нет, я не отпущу ее от себя. Ради нее я готов биться до последней капли крови хоть с самим нечистым!

В итоге, хотя Рене считала, что со стороны стариков крайне эгоистично держать молодую девушку в уединении здешних безлюдных болот, господин дю Рюффе настоял на своем. Да и самой Франсуазе не хватило духу оставить деда и бабушку. В день отъезда девушки со слезами попрощались на маленьком сельском вокзале, куда вместе приехали год с лишним назад. Бедняга Элуа, одинокий поклонник Рене, тоже пришел, с охапкой ракитника в руках — прощальным подарком той, кого он любил издалека.

— Господи, опять ты здесь, — сказала Рене, — и опять с подарком. Какой прелестный букет! Вот, возьми, пожалуйста, эти десять франков.

Но Элуа, как всегда безмолвный, отказался от денег; как бы бедны ни были он и его семья, десять франков не утешат его в безответной любви. Рене поблагодарила парнишку поцелуем в щеку, и он, горько плача, ушел восвояси.

— Я всегда говорила тебе, что Элуа в душе хороший, — сказала Рене Франсуазе. — Как грустно расставаться со всеми.

— Что мне здесь делать без тебя? — спросила Франсуаза.

— Вязать у камина, — ответила Рене, вспомнив, как они приехали сюда много месяцев назад. — Обязательно приезжай к нам в Париж, как только сможешь, дорогая.

Шел дождь, как часто бывает в Бретани, и Рене махала из окна вагона господам дю Рюффе и Франсуазе, которые стояли на шатком перроне, глядя ей вслед. Затем допотопный скрипучий поезд пополз по рельсам через мокрый ландшафт. На сыром пастбище стадо пегих коров, перепачканных навозом, шагало на дойку, повесив головы, тощие и унылые, — настоящие бретонские коровы.

— Ну же, Рене, — сказала мадемуазель Понсон, сидевшая рядом, — возьмите себя в руки. Ехать в Париж — это не печаль, вы же мечтали вернуться с тех самых пор, как мы уехали. И скоро вы встретитесь с отцом.

— Вы правы, я знаю, — ответила Рене. — Но при всей глупости этих стариков, я очень к ним привязалась. Они мне ближе, чем родные дед и бабушка. И, конечно, Франсуаза мне теперь как сестра. Наверно, я слишком много скиталась в жизни, ведь всякий раз, как я куда-то уезжаю и покидаю других, сердце у меня разрывается. Мне кажется, будто люди все время меня покидают или я их. Мне не нравятся перемены, мадемуазель Понсон. Я люблю постоянство.

— Привыкайте к переменам, дитя мое, — сказала гувернантка. — В жизни ничто не остается постоянным.

Париж

Октябрь 1918 г

1

С вокзала Монпарнас Рене и мадемуазель Понсон на такси поехали в «29-й». Было раннее свежее октябрьское утро, Париж только-только просыпался: женщины в газетных киосках раскладывали газеты и журналы; девушки в цветочных магазинах выставляли на тротуар тележки, полные ярких букетов; воробьи с громким чириканьем скакали в водостоках, разыскивая крошки. Кроме нескольких памятников, укрытых мешками с песком, и нескольких отрядов французских пехотинцев, устало шагавших по улице, все в жизни города казалось до странности нормальным. Внешне Париж совершенно не изменился, и Рене чувствовала себя так, будто и не уезжала.

Но когда они остановились на перекрестке, Рене заметила на тротуаре перед кафе группу американских солдат. На них была новенькая форма цвета хаки, такая аккуратная и современная по сравнению с наполеоновскими мундирами ее соотечественников, что девушка даже растерялась. Американцы смеялись, пытаясь прочитать написанное на доске меню, и несколько парижан остановились, чтобы помочь им в благодарность за их присутствие в городе, смеялись и шутили с солдатами. Какие же они молодые, эти американцы, какие здоровые и веселые, какие невинные, открытые, доверчивые, зубы сверкают белизной, а форма чистенькая, отутюженная — Рене смотрела на них как на экзотических пришельцев из другого мира. В этот миг она осознала, до чего измотаны и подавлены ее собственные солдаты, ее собственный народ, ее собственная страна за три года бесконечной войны. Однако присутствие американцев в городе, казалось, сулило новую надежду, новую кровь, новое начало.

Как всегда, встреча со старыми слугами в «29-м» была радостной, особенно потому, что Рене очень долго никого из них не видела. Она слышала, что внуки Ригобера погибли в первые дни войны, и старый конюх-шофер сильно постарел от этой потери, усох и согнулся, седые волосы поредели.

— Ах, мадемуазель Рене, — сказал он, печально качая головой, — несправедливо, что мальчики умирают в расцвете юности, меж тем как их старый дед продолжает жить. Страны должны посылать на войну стариков. Невелика потеря, если их убьют. И войны будут кончаться куда быстрее, и мы снова будем пить аперитивы с нашими врагами. Вы же понимаете, старикам воевать неинтересно, только продажные