Мари-Бланш - Джим Фергюс

— Не миновать новой революции, если мы не станем обращаться с ними лучше, — сказала Рене.

— Господи, ты начинаешь говорить как социалистка, — сказала Франсуаза. — Может, нам еще и переселить их всех сюда, в дом?

Наутро, причесываясь, Рене обнаружила, что взамен подарков, сделанных детям, получила вшей. Она кричала, пока не прибежали Франсуаза и мадемуазель Понсон.

— К черту крестьян! — кричала Рене. — Ты была права, Франсуаза, я очень хотела им помочь, дала им денег, оказала им милость своей отзывчивостью и благородным присутствием. А они мне вот так отплатили!

— Как раз поэтому аристократы не должны мешаться с крестьянами, — с самодовольной усмешкой заметила ее подруга. — Ну разве только на расстоянии вытянутой руки и в качестве господина и слуги. Надеюсь, это послужит тебе уроком, Рене.

— Вы, девочки, не знаете о жизни бедняков самого главного, — сказала мадемуазель Понсон. — Вы, Рене, наверно, думаете, будто все знаете, потому что вам любопытно ходить среди них как молодой барышне, оказывая им честь своим королевским присутствием и великодушно раздавая детям монетки. Но откуда вам по-настоящему понять что-нибудь в их жизни? Вы всегда только звонили в колокольчик, и вам приносили все что угодно на серебряном подносе.

— Вы слегка преувеличиваете, мадемуазель Понсон, — запротестовала Рене. — Если бы вы знали историю моих предков, вы бы согласились, что у них тоже бывали тяжелые времена, иногда на протяжении поколений.

— Держу пари, они никогда не голодали, — сказала гувернантка. — Чтобы бедняки знали свое место, этим несчастным всегда внушали, что богачи щедры и добры. Стало быть, вы счастливцы.

— Да уж, большое счастье, когда толпа рубила нам головы, — сказала Рене.

3

В начале апреля 1917 года Америка все-таки объявила войну Германии, и Франция возликовала. «Да здравствуют американцы! — кричал повсюду народ. — Да здравствует Америка!» Но лишь в следующем году армия Першинга наконец прибыла в Европу, чтобы оказать реальную помощь на французском фронте.

Рене оставалась в Бретани у дю Рюффе все лето и осень, и в последний день июля отметила там свое восемнадцатилетие.

— Мадемуазель Рене, — сказала кухарка Урсула. — Мой брат Элуа стоит за дверью. Узнал, что сегодня ваш день рождения, и принес вам корзинку земляники.

— Не пускай его в дом, — предупредила Франсуаза. — Вши нам здесь совершенно ни к чему.

Рене пошла к двери.

— Как мило с твоей стороны, Элуа, — сказала она, принимая корзинку. — Какая чудесная земляника. Но послушай, если я вправду тебе небезразлична, перестань пугать девушек на дороге.

Элуа, рослый, бледный, нескладный парнишка с соломенными волосами, торчащими вокруг головы, словно копна осеннего сена, молчал, уставясь на Рене.

— Элуа влюблен в вас, мадемуазель, — объяснила Урсула. — Понимаете, он не плохой. Не хочет ничего дурного. Просто развлекался, гоняясь за нами.

— Ага, развлекался.

В следующее воскресенье господа дю Рюффе всей семьей отправились в экипаже в Нант на ежегодный праздник Прощения. Крестьяне съехались в город со всей округи, разодетые в пух и прах; женщины в необычайно красивых платьях из шелка и бархата, в роскошно расшитых белых чепцах. Рене удивилась, что они могли позволить себе такие дорогие наряды, украшенные лентами, кружевом и резными пуговицами, и мысленно спрашивала себя, не прав ли был в конечном счете господин дю Рюффе, утверждая, что они прятали в матрасах пятифранковые монеты и покупали на эти деньги богатые ткани и украшения. Они, может, и не в состоянии прокормить детей, но явно не скупятся на празднества и религиозные церемонии.

Мужчин в этом году заметно недоставало, зато было множество вдов в траурных шалях, они зажигали свечи и молились за потерянных близких. После богослужений больные и увечные выстроились в очередь к Непорочной Деве, на сей раз резной каменной статуе по имени Дева Глубин, до блеска отполированной тысячами людей, которые в ходе столетий терли ей то же место, что причиняло боль им самим.

— У Девы огромные целительные силы, — заметила мадемуазель Понсон без тени иронии, — ведь столь многие ищут ее помощи. Какую грязь, какие увечья, какие страшные уродства она видит, — добавила гувернантка, не в силах оторвать взгляд от крестьянской девушки, на шее которой виднелся зоб величиной с голову младенца. — Сущий двор чудес!

— Отличное место, чтобы попросить об исцелении le mal de Sainte Marie, — пробормотала Рене, имея в виду бретонскую хворь наподобие парши.

Проходя мимо чаши, возле которой сейчас стоял дородный священник, молящиеся один за другим бросали в нее монеты.

— Посмотрите, — заметила Рене, — бедняги пытаются купить чудеса, так что толстяк кюре сможет позволить себе фуа-гра.

— Как же вы циничны! — саркастически обронила мадемуазель Понсон.

— Лучше бы им оставить свои денежки в матрасах, — сказала Рене.

Затем начала формироваться длинная процессия с хоругвями из голубого и белого атласа, лениво колышущимися на легком ветерке. Шестеро старых рыбаков несли под балдахином Деву Глубин, тогда как все остальные затянули песнопения. По окончании этой заключительной церемонии все собрались под навесом закусить, а некий бард, прямо как встарь, бродил между столами, бренча на лютне и распевая баллады времен норманнского короля Орика, рефрен подхватывали и остальные.

— К сожалению, все они напьются, — вздохнула женщина, сидевшая рядом с Рене. — Будут штабелями валяться в канавах, ровно покойники.

Рене заметила парнишку Элуа, он стоял, прислонясь к столбу навеса. Наверно, пришел в город с семьей на праздник и определенно искал ее и нашел. А сейчас наблюдал за ней с рассеянно-упрямым выражением на лице. Поскольку Рене была склонна разделять чувства тех, кто выказывал ей преданность, она начала испытывать к парнишке определенную симпатию. И улыбнулась ему.

— Ваши улыбки вскружат ему голову, — укорила мадемуазель Понсон. — Вы должны игнорировать его знаки внимания.

— Элуа, паршивец! — крикнул ему господин дю Рюффе. — Если будешь и дальше слоняться по ночам возле моего дома, получишь в задницу заряд дроби.

Элуа и ухом не повел, по-прежнему стоял у столба, не сводя глаз с Рене.

— Бедный мальчик, — сказала Рене, — по-моему, никто его не понимает, кроме меня. Его преданность, по-моему, романтична, ведь он доволен уже тем, что издали смотрит на меня.

— Да, Рене, пока однажды не поймает тебя на дороге, — сказала Франсуаза. — Зачем ты его поощряешь? Это жестоко.

— Жестоко подарить простому парнишке улыбку? Дать ему крохотную надежду в его убогой жизни?

— Да, жестоко, потому что надежда, которую ты благосклонно даришь, никогда не сбудется, — сказала Франсуаза. — И особенно жестоко, потому что ты поступаешь так не из христианской доброты, а просто из тщеславия.

Рене рассмеялась.

— Верно, — признала она. — Мамà всегда говорила, что мне плевать на всех, кроме меня самой. Это у меня от