Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

Он навсегда запомнит эти два дня, которые пролежал у стариков Зябенко, где жил и Виктор Гаврилович.

Зина задумчиво укладывала посуду и, слушая Дрынкина, убеждавшего ее, что Петя непременно вернется в Мартыновку, недоверчиво покачивала головой.

— Старшие его не отпустят.

— А если есть надо, а нечего, тогда как?.. Отпустят?

Петя хотел улыбнуться Зине пошире, поприветливей, но, морщась от боли, легко схватился за подбородок, где у него синел кровоподтек.

— Ты сам не захочешь в Мартыновку… Сколько болячек тут тебе наделали.

Дрынкин вздохнул и сказал:

— Вы с Данькой проводите его. Да глядите, чтобы он не попался на глаза Бумажкину. Еще станет задерживать…

— Данька Петрусю приготовил сумочку муки.

— Тяжелую? — спросил сапожник.

— Легкую.

— Легкую можно взять, даже хорошо.

Немного помолчали, и Зина сказала сапожнику:

— У дедушки собрались люди. Им надо что-то почитать. Можно «Чапаева»?

— Почитай «Тараса Бульбу». Это менее опасно и для тебя, и для слушателей… А польза нам от книги… Неумирающая польза, — сердито оборвал свою мысль Дрынкин.

В это время глухо, прерывисто затрещал старый будильник, и Дрынкин заговорил так громко, точно хотел, чтобы через приоткрытую дверь его слышали все мартыновские клиенты:

— По берлинскому времени сейчас ровно тринадцать часов! Зина, вывесь табличку на обеденный перерыв.

Зина догадалась, что Дрынкин хотел остаться вдвоем с Петей. Захватив посуду и картонную табличку, она почти незаметно ушла из мастерской.

Виктор Гаврилович решительно закрыл за ней дверь на ключ, сел на свое место, и женский сапог опять появился на его коленях, на кожаном фартуке. Петя знал уже, что сапог взят на всякий случай, чтобы «те», если они ворвутся, видели, чем занимается сапожник Дрынкин.

— Петрусь, мы только проверим. Нам больше ничего и не нужно, — чуть слышно заговорил Дрынкин.

Им в самом деле оставалось только проверить, причем на всякий случай, чтобы не вкралась ошибка. Они все сделали минувшей ночью здесь, в мастерской, при электрическом фонарике, затененном байковым одеялом. Вон там, в углу, скрученный полосатый матрац, на котором они лежали, и поверх него зеленое байковое одеяло.

Виктор Гаврилович развернул вчетверо сложенный тетрадный лист.

— Что самое важное слева? — спросил он.

Петя, не глядя на листок, отвечал, называя предметы в том порядке, в каком они нарисованы на листке, и тут же добавил:

— Между хатой с железной трубой и грудой камней сто сорок шагов, а там до рощи еще шестьсот, по роще до «самого главного»…

По совету Виктора Гавриловича, Петя «самого главного» не называл.

— …до него будет больше, чем два раза по столько…

— По-моему, это будет середина рощи? — спросил Дрынкин.

— Не знаю. Но оно там, где сухая верба. Она приметная, у нее ветки как руки у старухи.

— Хорошая у тебя зрительная память. В таком деле она драгоценная находка. Тот, что прислал тебя, сделал очень удачный выбор. Но он едва ли об этом думал.

Пете обидно стало за Валентина Руденького: ведь Руденький послал его в первую партизанскую дорогу, с ним вместе он пережил ту страшную ночь, когда они переходили насыпь железной дороги.

— Он хорошо знал меня, — сказал Петя в защиту Валентина.

— Называй цифры.

— Приблизительно двести — двести пятьдесят, потом шестьдесят, потом…

— Вот эти полтора на пять и на десять, сколько раз надо взять?

— Шесть раз.

— Называй запомнившиеся номера: два ноля — шесть — восемь, два ноля — восемь — три…

Дрынкин все время смотрел на листок, но мысли его, видать, были далеко, и то, к чему он там напряженно присматривался, в некоторых важных подробностях было для него не совсем понятно. Серые глаза его блестели из-за очков сухим, воспаленным блеском, виски все время двигались.

— Нет, — сказал он так, как будто то, что было вдалеке, стало ясным, — нет, рисунок я не имею права отсылать. От моего имени, от имени господина Дрынкина, ты передай, чтобы тебя непременно показали «самому». Встретишься с «самим», скажи, что я тобой очень доволен. Скажешь ему, что быстро можешь нарисовать такое вот…

Дрынкин вздохнул, нахмурился и начал рвать рисунок. Петя заметил, что он как-то неожиданно обмяк, постарел, стал горбатее.

— Расскажешь, что видел здесь сам… Напомнишь про разговор старосты с Бумажкиным в роще. Обязательно напомнишь. А в конце передашь «самому» низкий поклон.

Петя пристально смотрел на большие усталые глаза Дрынкина и думал: «Где же у него отец, мать?.. Где у него дети?.. Где его дом? Кто он сам, как его зовут? «Сам» — это, наверное, его друг еще по гражданской войне?.. А может, они были подпольщиками в тылу у белых?.. Как долго они уже работали и как они, должно быть, устали!»

— Целовать я тебя не буду. Зинка поцелует и за меня, и за себя.

Дрынкин улыбнулся, сжал Петину руку и крепко его обнял.

Петя не удержался и невольно поцеловал его в небритую, колючую щеку. Уходя вверх по Криничной, Петя услышал, как Дрынкин с порога мастерской через улицу отвечал женщине на вопрос: «Скоро ли откроется мастерская?»:

— Через пятнадцать минут! Ровно в четырнадцать часов по берлинскому времени!

Мартыновка осталась позади на целых четыре-пять километров. Отсюда, с высоты пологого гребня, воображению Пети представлялось, что сотни рассыпавшихся по приречной низине мартыновских хат сейчас пригорюнились и с горькой завистью смотрят на него. Они завидуют, что он смог уйти от «тех», что поселились в вербовой роще. Им же, мартыновским хатам, никак нельзя этого сделать: они срослись с низинной землей, что ограждена с двух сторон холмистыми степными просторами. Они сроднились с криничной балкой, с криницей, где такая легкая, сладковато-вкусная вода. Здесь они привыкли к людям, к порядкам их жизни… Ранней весной они, мартыновские хаты, в талые ночи марта, когда земля начинает пьяно паровать, привыкли слышать обеспокоенные голоса огородниц:

— Бабы, бабочки, скорее поднимайтесь с постели! Живо к парникам! Навоз сильно подпаривает рассаду! Приоткроем рамы!

В апреле, терпко пахнущем дикой травой выгонов и подросшей зеленью озимой пшеницы, мартыновские хаты привыкли слышать разговоры бригадира садоводческой бригады с садовником и дежурными колхозниками:

— Морозец пока что едва ощутимый. Но может к полуночи или к утру обозлиться.

— Может. Ветер потягивает с северо-запада.

— Надо на всякий случай с морозной стороны костры приготовить.

— Ничуть не лишне.

Мартыновские хаты привыкли круглый год слышать звоны молотов и молотков, частый стук моторов и трескучий шум автосварки, которые долетали из-за вербовой рощи, от берега речки, где разместились кузница и машинно-тракторные мастерские.

Летними вечерами над крышами, оглашая звездную темноту, слышались смех и песни парней и девушек. Пели про Катюшу, что мечтала о том, кто, оберегая родные границы, берег и любовь к ней.

Ночной порой мартыновским хатам со степных гребней белыми вспышками подмаргивали фары тракторов. Временами оттуда доносилась приглушенная расстоянием любимая песня трактористов:

Эй вы, кони, вы, кони стальные —Боевые друзья-трактора!

Работал радиоузел, и над крышами мартыновских хат, поднимаясь все выше и растекаясь над потонувшей в ночи степью, слышалось:

О поле, поле, кто тебяУсеял мертвыми костями?

Или звучали слова признания, сказанные сильным загрустившим человеком:

Мне бы жить и жить,сквозь годы мчась.Но в конце хочудругих желаний нетувстретить я хочумой смертный частак,как встретил смертьтоварищ Нетте.

Петя знал, что такой порядок жизни был в соседнем Первомайском колхозе. Порядок колхозной жизни не мог быть иным и в Мартыновке… И вдруг оборвался. Умолк, как умер. Надолго ли?..

Хаты и те в представлении Пети тяжко грустили, что опустело и онемело колхозное поле, что по улицам проходят лишь одинокие пешеходы. У мартыновских хат нет ног, чтобы идти вслед за Петей, а у Зины Зябенко и у Дани Моргункова есть и ноги, есть и горячие сердца, оба они завидуют уходящему Пете.

Поправляя маленькую заплечную сумочку с мукой, Петя снова оборачивается. Зина и Даня по-прежнему стоят на придорожном курганчике и смотрят в его сторону. До них теперь уже не меньше километра. Но и отсюда зорким глазам Пети заметно, что Зина на целую голову выше Дани. Она еще не повязала своей светловолосой головы. Легкий шарф висит у нее в правой руке, и ветер машет им, как крылом. Ветер, наверное, по-прежнему треплет пряди Зининых волос, что выбились, не захотели улечься в тугую косу. Пряди эти светлее косы. Они мягкие, пушистые, как ковыль, и когда ветер бросает их с висков и лба на щеки, лицо Зины как будто покрывается сеткой, свитой из тонкой серебристой паутины. В один из таких моментов, с тревожной задумчивостью глядя куда-то в степь, она сказала: